Игуана - Миронов Георгий Ефимович - Страница 61

– А кто говорит про «умру»? Покажите мне человека, который утверждает, что вы непременно в ближайшее время умрете. Это что, портрет ваш?

– Да.

– А это – зеркало?

– Ну?

– Посмотрите сюда, в зеркало, нет, я вас прошу, отвлекитесь вы от вашей навязчивой идеи все время держать в вытянутой руке взведенный пистолет, поверьте профессионалу, рука устанет и может произойти непроизвольный выстрел… Поглядите сюда. Это зеркало?

– Ну?

– И кого мы в зеркале видим?

– Ну?

– Мы видим… Ну же, ну, подсказывать не буду… Ну…

– Мы видим…

– Правильно – вас и меня… А какой вопрос я давеча задавала?

– Не помню… Склероз, знаете ли, – ответил печально старик, опуская дуло пистолета чуть ниже и в сторону.

– Я задавала вопрос: какой человек может знать, когда вы умрете. Так? В смысле, я обещала вам показать человека, который утверждает, что вы умрете в ближайшее время. Так вот он, этот человек.

– Где?

– В… Извините, я хотела сказать – вон он, это я. Видите, у меня тоже пистолет появился в руке, и как ваш направлен на меня, так мой – на вас. Но ваш уже чуть опустился, «съехав» тяжеловато держать ствол на вытянутой руке, я ж; вас предупреждала. А мой – точно нацелен вам в лоб. Почему не в сердца в лоб? Да чтоб контрольного выстрела не делать. У меня вообще-то восемь «маслят» в магазине, но я использую лишь один. И делаю это вот так, плавно нажимаю на курок, у вас есть мгновение, чтобы вспомнить вашу жизнь, отданную партии и народу.

К чести старика, он не стал пытаться вспомнить что-нибудь героическое или приятное из своей большой и противоречивой жизни. Оставшееся время, доли секунды, он честно затратил на то, чтобы успеть чуть приподнять ставший тяжелым ствол и нажать на курок.

Так что выстрелы слились в один. Но выстрел из «беретты» с глушителем был тихий, как хлопок. А вот «Фроммер», выпустив пульку калибра 7, 65, наделал грохоту. Словно шкаф с медными подсвечниками рухнул на паркет.

Сверху незамедлительно постучали чем-то тяжелым.

В образовавшейся мертвой тишине, где были только два звука – тяжелое дыхание Сигмы и шорох, образуемый вялым сучением тощих, голых, волосатых стариковских ног в посмертной агонии, было на удивление хорошо слышно, как в квартире наверху густой мужской бас недовольно укорил:

Опять вы, Иван Митрофанович, среди ночи мебель двигаете. Вот г уронили шкаф, как давеча. Успокоились бы уж, поздно…

Но Иван Митрофанович, словно следуя совету соседа, уж и впрямь успокоился. Он перестал сучить ножками, выронил из левой руки тяжелый «Фроммер», и выдохнул из легких последний глоток воздуха.

Лишь отдав Богу душу, он выпустил и свою реликвию.

Правая рука, прижимавшая к груди реликварий, вяло, медленно, (словно старик был ещё жив и вот сейчас, вдруг, приняв решение передохнуть пару минут, полежать на ковровом покрытии) медленно, на глазах остолбеневшей от непонятного ужаса Сигмы, расслабилась, выпустила реликварий и вяло опустилась на ковер. Пальцы, сменив состояние сжатости, напряжения на мертвую «расслабуху», раскрылись и какое-то мгновение дергались, словно разминаясь. Когда Сигма училась в начальной школе её учительница Анна Николаевна устраивала им такие «расслабухи» говоря современным языком, на уроках чистописания: «мы писали, мы писали, наши пальчики устали, мы немножко отдохнем, и опять писать начнем», – говорил весь класс хором, как и мертвый старик, разгибая и сгибая пальчики…

На пальце у старика мелькнул перстень с крупным камнем. Но Сигма даже обиделась на подозрение кого-то ей незнакомого, который мог предположить, что она сейчас снимет с дохлого старика его фамильный перстень.

Сигма не занималась мелким воровством. Она была крупным грабителем-киллером. И платили ей за акцию так хорошо, что на самодеятельность не было смысла тратить силы и время. Опять же, это кажется, что с сухого пальца старика снять перстень легко. Ей не заказывали перстень, она и напрягаться не будет. А когда заказывают… Вот был у них случай в прошлом году – заказали перстень со старухи. Для этого, конечно, пришлось сначала, старуху убить. Ну убить – дело не хитрое. А дальше – перстень с крупным брильянтом так глубоко врезался в палец, что хоть отпиливай. И не то, чтобы у Сигмы не хватило духа отпилить старухин палец ножовкой, просто время терять не охота, работа-то не короткая. Так она уж терла-терла старухин палец старухиным же ночным кремом, пока не вывинтила перстень. Ну, так то – заказ был. Здесь заказан был – реликварий…

Старик в мертвом состоянии ей даже понравился.

Лицо у деда было красивое, – с глубокими морщинами, кустистыми седыми бровями, тонким – ставшим сразу же после смерти ещё более заостренным носом. Сигма всегда удивлялась, как быстро меняется лицо у умершего человека, словно из него что-то важное в момент выпустили, заостряется, бледнеет, становится в прямом и переносном смысле слова неживым.

Сигма где-то слыхала, что в зрачках убитых долгое время сохраняется, как фотография внешний вид убийцы, или того, кого человек видел последним перед смертью.

Сигма встала на колени, приподняла двумя пальцами тяжелое морщинистое веко. Заглянула в глаз. Ей показалось, что в нем отражается её вытянутое, унылое лицо. Она вздрогнула, захлопнула стариковское веко.

Может, и впрямь это мое отражение, – холодея подумала она, – придут менты, враз скопируют… А может, показалось сдуру.

Она поежилась, глядя на красивое лицо мертвого старика.

– Ну не выкалывать же ему глаза, – с отвращением отогнала она «рабочую» мысль, – тем более, что скорее всего, – показалось.

– На старика больше времени не было: скрывать следы убийства она была не намерена. Обычное ограбление с убийством. Тут важно следочки замести. И хотя она знала, – в практике «системы» Игуаны было посылать за всеми её одиночками-киллерами и ходившими на дело по одному грабителями-спецами – «чистильщика», все ж и самой надо первоначальную зачистку произвести. И спать будет спокойнее, и меньше шансов, что «чистильщик» совершит ошибку, что-то пропустит.

Она огляделась. Прикинула, не коснулась ли чего «голой» рукой. Нет вроде бы картины снимала в перчатках. Стреляла тоже. Старика… Вот старика она коснулась «голой» рукой. Но не стирать же отпечатки со стариковского века. На теле же человеческом следы не остаются, – уверенно подумала она. И, легко встав с колен, прошлась по квартире, внимательно осматривая – не оставила ли следов.

Лишь после этого она взяла в руки реликварий.

Золото блестело на нем, как новенькое. На одной из золотых пластин была характерная метка. Сигма знала – такую оставляет на мягком металле 9-ти миллиметровая пулька. Странно, – подумала она, – у меня «беретта» тоже на 9 мм. Но я стреляла деду в лоб. Не могла же моя пуля, на пути к стариковскому черепу, выбить такую вмятинку на золотой пластине.

– Заморочка, – решила Сигма. – Показалось. В том смысле, что, конечно, след на золоте от пульки в 9 мм, но выпушенной не из её «беретты» – мало ли пистолетов, рассчитанных на патрон в 9 мм. Опять же, она не эксперт, и не могла бы сказать, когда пластины коснулась пуля, – сегодня, или, скажем, сто лет назад. Ну, вот, пусть эксперты и ломают голову. Тем более, что милицейским она дополнительных задач не задала, – реликварий их специалистам на экспертизу не попадет. А попадет он в руки крупного коллекционера, его заказавшего.

– Надеюсь, на конечной цене этот «брачок» не скажется, – предположила Сигма, аккуратно упаковывая реликварий в ветошь, а затем в сумку из жесткой ткани, с какими ходят по Москве «челноки». Туда уже были уложены остальные заказанные вещицы. Пора было и уходить.

В соответствии со своим сценарием, она, ещё раз проверив, не осталось ли следов, аккуратно закрыла за собой дверь, и, осторожно ступая, вышла в подъезд. Приоткрыв дверь, выглянула во двор.

Тихо…

Просочившись на улицу Сигма тут же юркнула в окружавшую дом заросль каких-то кустов, а уже из них выскользнула на асфальтовую подъездную дорогу.