Игуана - Миронов Георгий Ефимович - Страница 28

Страшное, до рези в паху желание вынуть изо рта лезвие и резануть по сладким счастливым лицам детей и взрослых, изображенным старорежимным немцем Мантейфелем на картине, охватило Сигму. И только огромным усилием воли она заставила себя сдержаться.

– Следов не оставлять.

Прямо перед ней висело большое полотно А. Боголюбова «Ночная Венеция». На картине был изображен справа Большой канал, освещенный застывшей в центре полотна луной. Мертвенный свет её, отражаясь в глади воды канала, бликовал на старинных палаццо, выстроившихся на картине слева.

И снова приступ злобы содрогнул Сигму. Потому что на узкой полосе набережной перед красивым дворцом в центре левой части картины, не торопясь, прогуливалась парочка. Мужчина в нарядном кафтане и широкополой шляпе обнимал даму – в длинном платье за талию и что-то ласковое нашептывал ей на ухо.

Ну не было такого в жизни Сигмы. Не было! Ни Венеции. Ни страстно влюбленного в неё красивого, непременно душистого и усатого молодого человека. А то что было, и вспомнить противно.

– Сволочи! – прошептала Сигма.

И не понятно было, кого она имела ввиду – прапорщиков, в том числе законного мужа, которые по пьянке лениво домогались её, или эту красивую парочку на набережной в скупо освещенной лунным светом далекой и недостижимой Венеции.

Обернувшись на какой-то шорох сзади, Сигма невольно провела глазами по той стене, что осталась у неё за спиной, когда она вошла в гостиную. И поразилась удивительному сходству старика на парадном портрете, висевшем там, и старика со скрипкой, изображенного художником де Лоозе на картине «Урок музыки», висевшей на стене справа.

Те же черты лица, то же виноватое, смущенное выражение, те же седые букольки вокруг ушей, на портрете старательно приглаженные, но все равно топорщащиеся, а на картине и вовсе как у одуванчика вьющиеся над ушами и на лысеющем темени.

Два старика. Это не могло быть изображение одного и того же человека. Хотя бы потому, что на картине старикашка был в бархатном камзоле, а на портрете в пиджаке по моде 70-х годов XX века, с широкими лацканами, бордовым галстуком и огромным количеством орденов и медалей.

У старика на картине в руках были скрипка и смычок, у старика на портрете в руках был альбом.

Стало быть, старики были разные, и художники их писали разные. А сходство было поразительное.

Сигма перевела взгляд на дверь, ведущую в гостиную из комнаты, которая, согласно плану, была кабинетом владельца, находящегося в данную минуту, по расчетам наводчицы, на даче на Николиной Горе. И тут, возможно, впервые в жизни Сигма растерялась. В дверях застыл третий старик, похожий на двух предыдущих, только что ею внимательно рассмотренных.

Правой рукой старик прижимал к себе, должно быть, самое дорогое, что было в квартире, – заказанный Игуаной реликварий святого апостола Андрея, – большой торс святого украшенный золотыми пластинами и крупным драгоценными камнями с золотым же нимбом над головой.

В чем-то они даже были похожи. И Святой Андрей в этой фантастической композиции даже на минуту показался ей четвертым стариком.

У святого было такое же виноватое лицо, правда, совершенно черное (борода, волосы были сделаны из золота, золотые пластины порывали и бюст святого, в основе же было черное дерево, отполированное до зеркального блеска там, где лицо проглядывало сквозь драгоценное обрамление), но Сигма не была посвящена в подробности создания таких церковных реликвий, она отметила для себя лишь непривычную черноту лица святого и то виноватое выражение лица, которое так сближало его с тремя другими стариками – одним живым, или, точнее, полуживым от страха, и двумя на картинах.

В полумраке гостиной огромные драгоценные камни таинственно сверкали на груди святого, золотые блики и вовсе придавали праздничную торжественность парадному выходу голозадого старика с реликварием (оцениваемым по самым скромным подсчетам в 6, 5 миллионов долларов) в руках.

Надо отдать должное самообладанию Сигмы.

Ее не столько поразил вид окрашенного золотом и драгоценными камнями реликвария. Она готовилась к встрече с ним.

Ее не столько удивил вид полуобнаженного старика, знакомого, как оказалось, по портретам в газетах (на газетных страницах он, естественно, был изображен в костюме, и, хотя не было видно, есть ли на нем брюки, так как на трибуне мавзолея выдающихся наших руководителей изображали обычно по пояс, но предположить, что в эту торжественную минуту брюки на нем есть, можно было с достаточно большой вероятностью).

Ее даже не очень испугал пистолет в руках старика. Более всего её озадачило то, что пистолет иностранного производства марки «Фроммер» (7, 65 мм, М-1910) на восемь патронов, был направлен ей в грудь. И предохранитель был снят…

Дело об убийстве коллекционера Валдиса Кирша

Юноша в джинсовом костюме ещё раз внимательно прислушался. В квартире было тихо. Лишь на стене вяло тикали старинные швейцарские часы с искусно вырезанными головами львов в навершии. Львиная морда была изображена и на маятнике. В принципе, часы были дорогие, антикварные, и уже сами заслуживали внимания любого мало-мальски разбирающегося в антиквариате грабителя.

Но дело в том, что в этой квартире и так было что брать. Квартира принадлежала вышедшему на пенсию доктору химических наук Валдису Киршу, давно обрусевшему латышу, страстному коллекционеру. Причем – наследственному. Картины, старинные монеты, марки, гравюры, скульптуры собирал ещё его дед Якоб Кирш, – конечно, после революции часть коллекции: под разными предлогами была реквизирована, часть ушла в «Торгсин» (магазин, занимавшийся торговлей о иностранцами и скупавший для этого у обнищавших обломков Российской Империи картины, антиквариат, золото, драгоценные камни)…

Но кое-что дед завещал сыну, Петеру (по-русски – Петру Яковлевичу) также с юных лет пристрастившемуся к коллекционированию. Сын коллекцию Киршей приумножил и завещал уже своему сыну. То есть Валдису, или по-русски – Владимиру Петровичу. Но мы его будем звать так, как принято в его семье, – Валдисом. Тем более, что он редко будет появляться на страницах нашего романа. Не так уж важно, как его звать. Важно другое, – его коллекция давно вызывала интерес у крупных зарубежных собирателей. А есть заказчик, есть «объект», значит – рано или поздно жди преступления.

Валдис его не ждал, и потому, кроме обычных мер предосторожности, специальных защитных мер не предусмотрел.

Кроме одного. Отправив с семью на Кипр, недельки на две, а сам уехавши на рыбалку, он попросил пока пожить в их квартире тестя, в далеком прошлом муровского сыскаря, полковника в отставке, Ивана Кузьмича Привалова.

О том, что в квартире коллекционера ночует какой-то старичок «божий одуванчик», юноша в джинсовом костюме узнал, конечно же, заранее. Если бы накладки бывали часто, наводчики жили бы короткие жизни и никто не шел бы работать по этой рискованной профессии, так что наводчик узнал – есть старичок.

Ну, да старичок – это не «качок». С ним и хрупкий юноша справится, – подумали те, кто планировал забор коллекции Кирша. И не стали усиливать группу.

Давно известно, если хочешь взять коллекцию незаметно, увести концы в сторону, лучше на дело идти в одиночку.

Так юноша в джинсовом костюме и поступил. Хотя мог бы, конечно потребовать группу прикрытия. Но тогда и следов больше. А следы он не любил оставлять. Свои. А вот «чужие» оставлял всегда. Это, так сказать, была его фирменная карточка. Он не наследил ни на одном месте преступления, даже там, где пришлось устранять свидетелей или хозяев. Более того, каждый раз он хитроумно разбрасывал ведущие в сторону «следки», создавая основания для головной боли сыскарям из МУРа и следователям из органов прокуратуры.

Так что появления ветхого старика он не боялся. Напротив, был готов к встрече с ним.

Но в эти минуты старик, по данным наводчика, спавший в маленькой комнате возле кухни, должен был видеть уже третий сон. Его появление на авансцене раньше времени не планировалось. И потому юноша спокойно осмотрел первую комнату от входа, куда проник, легко отворив дверь. Справа всю стену с пола до потолка закрывал огромный осенний пейзаж Клевера. Казалось, березы с желтой листвой занимали все пространство стены и росли прямо из паркетного пола. Впрочем, роскошная багетовая рама лишала осенний пейзаж иллюзорной обманчивости, давая понять, что перед вами пусть и большая, предназначенная для музейных пространств, но – картина.