Гинекологическая проза - Бялко Анна - Страница 44

– Умница. Вот и дождались. Вставай, пошли рожать. Верочка, – позвала она куда-то в коридор, – ты освободилась? Тут еще наша девочка готова.

В палате возникла довольно взмыленная Вера Федоровна в забрызганном кровью халате. Она присела на Машину кровать, глянула под одеяло, шумно выдохнула, перевела дух и снова встала:

– Да, эта готова. Ну, и я готова. Пошли, Машенька.

Татьяна Ивановна приподняла Машу за плечи. Маша, превозмогая очередную схватку, потянулась было вставать, неловко дернула рукой и сбила иголку капельницы, до сих пор торчавшую в вене. Честно говоря, она вообще забыла о ней, за суетой-то. Игла выпала, оцарапав Маше руку, из капельницы что-то полилось. Вера Федоровна ловко подхватила трубочку, ведущую от мешка с жидкостью к игле, быстро вправила саму иголку обратно в вену, плотно прижала, позвала еще сестричку и велела той нести за Машей штатив.

Такой живописной группой – в центре корчащаяся от боли Маша, слева Татьяна Ивановна, справа Вера Федоровна, зажимающая машину руку в локте, сзади сестричка со штативом от капельницы – они прошествовали по коридору в родильную палату.

Родильная палата – их в отделении было две – представляла собой здоровенное помещение, залитое ярким голубовато-зеленым светом, похожим на дневной, только более пронзительным. Помимо обычных ламп тут горели, кажется, еще и кварцевые – пахло озоном и еще чем-то медицински-стерильным. В середине возвышалось родильное кресло, чуть поодаль еще одно, вокруг которого суетилось три человека в белых халатах – там шли очередные роды. Вдоль стен столы и стеллажи, полные чего-то разного – разглядывать было некогда.

В промежутках между схватками Маша с помощью Веры Федоровны забралась на кресло и оказалась в полусидячем положении с чуть приподнятыми ногами. Для них были специальные подставки – довольно удобно, мелькнуло в голове. Вера Федоровна производила какие-то манипуляции где-то в районе ее ног – Маша не видела, какие именно, но и не старалась вникать. Руки тем временем сами нащупали по краям кресла две ребристые рукоятки и на автомате вцепились в них.

– Слушай меня внимательно, – раздался тем временем откуда-то из-за спины строгий голос Татьяны Ивановны. Маша попыталась было закинуть голову и извернуться, чтобы увидеть ее лицо, но голова закружилась, и она перестала.

– Мы сейчас будем рожать. Главное – дыши глубоко и ровно. Считай на выдохе до восьми. Не ори. Будешь орать – ребенку будет нечем дышать. Дождись потуги посильнее, хватайся крепче руками и считай. Поняла?

Маша кивнула, но тут началась такая потуга, что все указания тут же вылетели у нее из головы, она забыла обо всем на свете, потеряла самое себя и заорала, завыла – тем самым, утробным, всепоглощающим, необъятным воем.

Потуга слабела, и сквозь нее, сквозь звон в ушах, вернувшаяся Маша различила строгий и спокойный голос врача:

– Безобразно. Я что тебе говорила? Ты тут орешь, а ребеночек там головой об кости бьется. Не смей орать, дыши и считай. До восьми.

– Я не могу, – выдохнула Маша, сознавая – впрочем, неявно – свою вину.

– Можешь. Ты бы уж родила, если б не орала. Давай – сейчас.

Вновь подступила потуга, и Маша, чувствуя ее приход заранее, снова непроизвольно собралась заорать, но тут что-то зажало ей нос, она захлебнулась собственным криком, судорожно схватила ртом воздух, еще раз – в то же мгновение опомнилась, почувствовала резкую и одновременно тянущую боль где-то внизу и странное, невероятное мышечное напряжение, уперлась крепче ногами – перед глазами поплыла красная пелена – и начала считать:

– Два, три, четыре...

– Молодец! – услышала она откуда-то из красного тумана голос Веры Федоровны. – Еще немножечко! Не останавливайся!

Маша изо всех сил дернула на себя рукоятки, снова напрягла ноги...

– Шесть, семь...

Внезапно где-то внутри нее пробежала мокрая горячая волна – внутри, но будто выскальзывая одновременно наружу, страшное напряжение как-то сразу отпустило, Маше стало тепло и пьяно, она закрыла глаза (были ли они открыты?), отпустила руки и, уже на самом окончании выдоха, досказала: «Восемь...»

И тут же раздался новый звук, сначала тихий, неуверенный, но все набирающий громкость и приобретающий знакомые черты – крик младенца.

И невозможно было не раскрыть глаз, не посмотреть – откуда раздается новый крик, не продолжение ли это крика собственного, не кажется ли ей...

Маша приподнялась на локтях, успела заметить что-то красное и трепыхающееся в руках у акушерки, но тут же ее порыв был остановлен тем же строгим голосом, звучащим, впрочем, гораздо менее сурово:

– Куда, куда? Лежи. Отдыхай пока, с тобой еще не закончили.

Спорить совсем не хотелось. Маша послушно опустилась обратно, снова закрывая глаза, и только спросила:

– Все в порядке?

– Абсолютно, – ответила ей Татьяна Ивановна. – Слышишь, как орет? Не хуже тебя.

– А кто? – задала тогда Маша главный вопрос.

– Девочка, – раздался бодрый ответ Веры Федоровны уже откуда-то издалека. – Отличная девочка, три сто, Апгар семь-восемь...

Эти слова отпечатались в Машиной памяти чисто механически, тогда она не понимала даже их смысла, осознание придет потом, когда она будет перебирать их, как четки, ища спасения в каждом из звуков, оправдывая и пытаясь понять...

А тогда она не думала ни о чем, кроме счастливого: «Девочка», погружаясь в легкое полузабытье... С ней еще что-то делали, но больно уже не было, она, кажется, успела еще раз спросить, все ли в порядке с ребенком и получить положительный ответ, а потом ее переложили с кресла на каталку и повезли, повезли...

Она пришла в себя какое-то время спустя. Собственно, «пришла в себя» – неточное определение, она все время была более-менее в сознании, просто не было ни сил, ни желания шевелиться и соображать. Из блаженной прострации ее вывело ощущение холода. Особенно мерзли ноги. Когда чувство некомфортности все-таки пересилило нежелание шевелиться, Маша приподнялась на локтях и осмотрелась. Оказалось, она лежит на каталке неподалеку от родильного бокса, напротив нее – конторская стойка, за которой с другой стороны сидит и что-то быстро пишет молоденькая сестричка. А рядом с сестричкой стоит телефон.

Телефон! Машу как подбросило. Надо сейчас же позвонить своим, маме, Сашке. Они ничего не знают, а она тут дочку родила! Вот только как до него добраться... Каталка оказалась неожиданно высокой, а уверенность в надежности собственных ног неожиданно слабой...

Машина возня привлекла внимание сестрички. Она поднялась, подошла к каталке, первым делом откинула одеяло с Машиных ног, что-то проверила и, будучи явно удовлетворенной результатом, спросила Машу:

– Проснулись? Как себя чувствуем?

– Хорошо, – честно ответила Маша. – Только холодно. Ноги мерзнут.

– Сейчас я еще одеяло дам. А чаю хотите горячего?

– Хочу. А можно? И еще, знаете, – заторопилась Маша, – можно, я домой позвоню?

– Вообще-то больным не полагается... – с сомнением протянула сестричка.

– Я быстренько, – настаивала Маша, – и потом, я уже не больная, я тут дочку родила, знаете, как дочку хотела, сын-то у меня уже есть...

– Ладно, – засмеялась сестричка и подкатила Машу к стойке с телефоном. – Только, правда, недолго, а я пока чаю принесу.

Сестричка вышла, а Маша быстро набрала знакомый номер и уже через секунду разговаривала с мамой. Потом трубку взял папа, и тут Маша вдруг заметила на телефоне табличку с номером.

– Пап, – прервала она поток поздравлений, – возьми быстро карандаш и запиши, – она продиктовала номер, – скажи Сашке, пусть позвонит мне сюда. Когда он приезжает? И вообще, какое сегодня число?

– Шестое. Кажется. Сейчас вообще три часа ночи. Сашка вечером звонил, он сегодня и прилетает. Номер записал, сейчас позвоню ему, жди.

Довольная Маша повесила трубку и снова легла. Сестричка принесла ей чая в кружке с умилительным синим цветочком, и Маша пила его потихоньку, удивляясь, каким вкусным может быть больничный чай.