Медиум - Буянов Николай - Страница 8

– Нет. Я, кроме Даши, её мамы и дяди Андрея, здесь никого не знаю.

– Ты заходила к Даше сегодня утром?

– Она обещала дать игрушку. На время, конечно.

– Электронную, Микки-Маус с корзиной, – сообразил Туровский. – Ну и что? He дала?

– Нет. Дашка не жадная, вы не думайте. Наверно, Нина Васильевна была против. Все-таки игрушка дорогая.

– Ты расстроилась?

– Я не маленькая. Хотя… Если честно, немножко расстроилась. У меня такой никогда не было.

– Светик, давай вспомним, что было потом. Вот ты вышла от Даши и пошла по коридору. Раз ты говоришь, что расстроилась… ну, совсем чуть-чуть… значит, наверное, голову опустила? Смотрела в пол?

Она с интересом взглянула на следователя.

– Да, точно. Вы так говорите, будто сами там были и все видели!

Сергей Павлович вздохнул.

– Если бы! А теперь вспомни, пожалуйста, что ты заметила. Может быть, чьи-то ноги? Мужские, женские? Запах табака? У тебя папа курит?

– Курит трубку. Мама ругается, говорит; табачищем все провоняло.

– Ну так что? Курил кто-нибудь в коридоре?

– Нет… Дверь скрипнула! – вдруг обрадованно сказала она. – Я правда вспомнила! У меня за спиной, когда я проходила мимо холла.

– А в самом холле кто-нибудь сидел?

– Никого не было. Я ещё подумала, может, телевизор включить?

– Включила?

– Настроение пропало.

Туровский быстро подсчитал: в 9.30 Борис Анченко отнес женщинам завтрак, пробыл у них «минуты три от силы» (по его же словам), потом вернулся на свой наблюдательный пост. Света забежала к Кларовым в девять с минутами (по её словам), в 9.20 вышла от них, услышала за спиной скрип двери, вошка в пустой (ПУСТОЙ!) холл…

– А ты не знаешь, какая именно дверь скрипнула?

– Нет, конечно. Я же не вы.

– В каком смысле?

– Ну, это, наверное, только сыщик может сказать, какая дверь скрипнула у него за спиной.

Он невольно улыбнулся.

– Ты мне делаешь комплимент. А какой был скрип? Низкий, высокий? Громкий, тихий? Вспомни. Ты же музыкант.

Она думала долго, целую минуту. Потом с сожалением покачала головой.

– Наверно, я плохой музыкант. Занимаюсь мало.

– А тебе нравится?

– Нравится. Хотите, что-нибудь сыграю?

Туровский собирался было вежливо отказаться, времени мало, следы ещё не остыли, но неожиданно для себя кивнул.

Светлана вынула флейту из аккуратного замшевого чехольчика, приложила к губам.

Сначала Туровский просто следил за её движениями, как флейта мягко скользит вдоль губ, как одухотворенно было лицо у его новой знакомой (не может быть плохого музыканта, где есть такая одухотворенность; это нельзя воспитать или просто изобразить. Это – от природы, от Бога). А потом внешний мир вдруг пропал. Мягкая, немного грустная мелодия уносила куда-то, словно на крыльях.

И Туровскому показалось, что флейта плачет. Тихонько и жалобно, скорбя по тем, кто был нам бесконечно дорог, за кого мы отдали бы все на свете, и жизнь свою в том числе – не задумываясь, с радостью… Только поздно. А раньше… Раньше мы, глупые, этого не понимали…

Добираться к молельне нужно было через заснеженный перевал, так высоко взлетевший ввысь, что дорога, которую и дорогой-то было стыдно назвать, скорее тропинка среди скал, и вовсе терялась, когда на путника медленно наползало колючее и пушистое облако. Юл-лха, дух перевала, был в общем-то добр, как и положено быть настоящему лха, но вряд ли мог похвалиться покладистым характером. Поэтому путники, ступавшие на охраняемую тропу, не были едины в своей участи: одни проходили легко и беззаботно, другим крепко доставалось – налетал и бил со всего маха в лицо снежный заряд, скользили с жалобным ржанием по настовой корке вьючные лошади и, случалось, ломали ноги. Хоть и редко, но все же два-три раза за караванный сезон лха брал и человеческую жизнь, однако его не осмеливались ругать: значит, тот человек был недостаточно любезен, вел себя как наглый и бесцеремонный чужак, а не как вежливый гость.

Чонг дружил с духом перевала. Никогда просто так не проходил мимо каменного алтаря, спрятанного в небольшой пещерке, как раз у границы, где кончается власть мягкой травы и деревьев и начинается черно-белое царство высокогорного Тибета – скал, камней и снега.

Много лет назад здесь был другой алтарь – памятник в форме креста, такой же, как на берегу одного из великих озер. Его оставили древние люди – паломники из несторианских колоний. Учитель Таши-Галла рассказывал о них Чонгу. Они поклонялись Иисусу, Богу, который принял смерть на таком кресте за всех людей в этом мире, в надежде спасти их – и плохих; и хороших: в каждом есть доля греха, и в каждом – Божья искра.

– А как же тот, кто его предал? – изумленно спрашивал Чонг. – Разве Иисус простил и его тоже?

– Да, – кивал головой Таши-Галла.

– Зря, по-моему.

Чонг был разочарован. Все-таки нельзя даровать прощение всем подряд. Что за Бог, который не наказывает, не карает своей десницей?

– Не спеши судить.

– Но как же так, учитель? Вас почитают во всех общинах как святого, равного великому Марпе Отшельнику. И вы достойны спасения так же, как и предатель, погубивший Иисуса?

Таши-Галла чуть усмехнулся одними уголками губ. Череп его был совершенно лишен растительности, но это придавало ему обаяние, и даже глубокие морщины, разбегавшиеся от глаз, походили не на трещины в земле в пору большой засухи, а на теплые солнечные лучи, в которых хотелось купаться, повизгивая от удовольствия.

– А знаешь, кто был моим первым учителем? Это был лама Юнгтун из провинции Ньяк. Один из самых могущественных черных колдунов.

– Вы смеетесь надо мной?

Чонг тогда так и не поверил. Мыслимое ли дело: в молодости совершать черные дела, насылать град на поля недругов, чтобы сгубить посевы зерна, и с усмешкой слушать проклятия в свой адрес, а потом приобщиться к учению святой Дхармы!

Он положил на алтарь несколько лепешек, поставил высокий кувшин с рисовым напитком, чтобы лха не очень скучал среди своих холодных скал, и белую гирлянду из тонкой бумаги.

– Это я сделал сам для тебя, – прошептал он, дотрагиваясь лбом до камней. – Прими с почтением и даруй мне удачу в пути.

И прислушался, будет ли ему какой-нибудь знак. Жаль, рядом не было учителя, тот умел разговаривать с духами и понимал их ответы… Чонг же слышал только гулкие кап-кап-кап. Это капельки воды срывались с потолка и падали вниз. Что они означали? Прямо перед глазами откуда-то появились два муравья. Один безнадежно барахтал лапками в прозрачной капельке, другой тащил его оттуда, но сил не хватало. Чонг подобрал тонкую щепку и протянул её конец тонущему. Но тот, испугавшись, заработал лапками, погружаясь в глубину капли. Вот же дурак, рассердился Чонг, подцепил глупое насекомое и вынес наружу.

По дороге в сторону перевала двигался торговый караван. Караван был богат: Чонг не сразу смог сосчитать все повозки на двух громадных, в рост человека, деревянных колесах. На каждой повозке сидели двое: возница в теплой меховой одежде, управлявший круторогими быками, и помощник, следивший за грузом. Изредка возница покрикивал на ленивых животных, и те отвечали длинным трубным ревом; Попадались и низкорослые вьючные лошади, груженные кожаными арчемаками с кирпичным чаем из Амдо, и совсем маленькие ослики, на спинах которых лежали мешки с товаром, а на мешках сидели погонщики (а иначе бы ноги стали волочиться по земле), в лохматых шапках, важные, будто вельможи при дворце самого Лангдармы Третьего. Главным же грузом каравана был, конечно, шелк – сотни и сотни тюков самых разнообразных расцветок и качества.

Посреди каравана двигался богато украшенный паланкин. С его крыши свисало множество разноцветных гирлянд (Чонг вспомнил ту, из белой рисовой бумаги, которую он оставил у алтаря, и ему стало немного стыдно за её бедность). Тонкие занавеси из китайского шелка скрывали того, кто сидел внутри, но это явно была женщина. Ее смех звучал, будто серебряный колокольчик в горном храме – светло и чисто. А вот красивый чернобородый всадник, что ехал рядом на вороном коне, Чонгу сразу не понравился. Было в его глазах-щелочках нечто настораживающее, хоть они и светились сейчас самодовольным весельем. Алая накидка, отороченная мехом барса, ниспадала вниз широкими складками, ноги в стременах нежились в высоких сапожках из меха лисы-чернобурки. И даже сбруя коня, выделанная,,из красной кожи, была украшена позвякивающими в такт шагам золотыми монетками.