Операция «Транзит» - Акунин Борис - Страница 8

— Покурить вам нужно. Успокаивает. — Он слегка, по-товарищески, похлопал ее по руке. — А обсуждать тут нечего. Одним сорняком меньше стало. В России нам много сорняков выполоть придется.

— Я привыкну. Научусь быть настоящим бойцом. Таким, как вы.

Даже странно, что дрожь прошла, будто и не было. И чувствовала себя сейчас Антонина хорошо, легко. Это свое состояние она знала. Накатывало оно нечасто и всегда неожиданно.

— Вы мне нравитесь, Кожухов. Говорите мало, а дела не боитесь. У вас есть женщина? — Нет, не так, не ее это дело. Антонина поправилась. — Я хотела спросить, у вас давно последний раз было? С женщиной?

Кожухов закашлялся дымом.

Оказывается, и такого невозмутимого, хладнокровного можно смутить.

Она загасила папиросу.

— Пойдемте. Я живу неподалеку.

— Зачем?

Он всё еще не понял! Смешной. И трогательный. Солдат революции, не избалованный женской любовью.

Любить его, конечно, она не полюбит. Разучилась. Но людям, которые завтра, может быть, погибнут, тоже нужно немного тепла и обычной человеческой радости.

— Я хочу вас.

Кожухов отвел глаза, она — нет. Сейчас она была сильнее. Как это все-таки интересно — то, что происходит между женщиной и мужчиной. Ах, если б жизнь сложилась иначе, если б жить в другие, мирные времена… Чушь! Времени лучше, чем нынешнее, никогда еще не бывало.

— Что глаза опускаете? — Антонина улыбнулась. — Женщина обязана кокетничать, изображать неприступность? Я не такая. Или вы вообще не видите во мне женщину? Напрасно, я живой человек. Любить вас я не люблю. Я любила только одного мужчину, и это до конца моих дней. Но половой инстинкт естественен. Как голод или жажда. Вот я смотрю на вас и чувствую: хочется пить.

Он тоже улыбнулся, настороженность из взгляда исчезла.

— Что ж. Пить так пить. Заплатите за кофе, коли вы такая эмансипированная. У меня в кармане вошь на аркане.

«Эмансипированная». А давеча Кожухов сказал «романтически». Это слова не из лексикона простого рабочего. Он много читает, занимается самообразованием. Такие люди, выбившиеся из низов самородки, всегда вызывали у Антонины огромное уважение. Хотелось, чтобы и он ее уважал. Ведь даже мужчины-коммунисты, когда речь заходит о семье или интимных отношениях, часто оказываются консервативней заскорузлого Тит Титыча.

Поэтому, ведя Кожухова домой, на Унтере-Цене, она постаралась разъяснить свою принципиальную позицию по половому вопросу.

Сказала, что среди профессиональных революционерок считается хорошим тоном изображать монахинь от марксизма, однако она не желает давить в себе здоровое физиологическое начало. Она — полноценная и полнокровная женщина, но не лживое паразитическое существо, в которое превращает девочек буржуазное общество, а свободный человек, без ханжества и кокетства. Привлекать мужчин с помощью пошлых ухищрений вроде пудры с помадой или облегающей одежды она считает унизительным для женского достоинства. Однако она еще молода, организм периодически испытывает потребность в разрядке, и тут нет ничего позорного, это естественно и нормально. Разумеется, опускаться до половой распущенности нельзя, это так же вредно и стыдно, как предаваться любым другим излишествам. Но вокруг много привлекательных мужчин — умных, сильных, одухотворенных, живущих теми же интересами. И если, как шутит Старик, между большевиком и большевичкой проскочила искра, а из нее возгорелось пламя, то пусть полыхает. Согреет обоих — и погаснет. С ней подобное случается нечасто, не каждый месяц. Но уж если возникло притяжение, противиться ему не нужно.

Вдруг Антонина остановилась.

— А вас ко мне тянет? Я ведь даже не спросила… — с тревогой сказала она.

Кожухов засмеялся.

— Зачем, по-вашему, я в сквере велел меня обнять? Я же видел, что никто за нами не следит. У меня на слежку нюх.

Ужасно мило он это сказал. Пошлое, сюсюкающее слово — «мило». Только мысленно его и можно произнести. Антонина тысячу лет не смеялась, но тут сдержаться не смогла.

Взяла его за руку (под руку ходят только манерные фифы), повела дальше. Оставалось не больше ста шагов, только за угол Шпигельгассе повернуть.

Еще одно следовало объяснить, чтоб потом не возникло обиды.

— В длительные отношения я никогда не вступаю. Это для дела вредно, когда двое, знаете, вроде как свою ячейку создали. Если большая любовь — тогда конечно. Но, я вам говорила, на это я не способна. Сына своего люблю, мне хватает. Честно сказать, я даже не представляю, как бы я жила, если б муж остался жив. Любовь ведь поровну не разделишь. Кого-то одного я ведь любила бы больше? Значит, второго бы поневоле предавала. Ненавижу предательство!

Она вспомнила, как у Железнова из пробитого виска стекала кровь — и сейчас не испытала ничего, кроме омерзения.

А Кожухов с любопытством спросил:

— Про мужчину понятно. Но если у вас когда-нибудь появится второй ребенок? Все равно ведь одного будете любить больше, чем другого?

— Второй? Никогда. Я за этим слежу. А прошляплю — вытравлю.

Он кивнул, сжал ей кисть, и Антонина умолкла. Слова словами и принципы принципами, но сейчас, через десять или пятнадцать минут…

Сделалось так жарко, что пришлось расстегнуть пальто. Выглядело это ненарочито — они как раз остановились перед решетчатой дверью подъезда.

Дом был хороший, буржуазный. Квартира хоть и на пятом этаже, в мансарде, но удобная и, что важно, с телефоном, а из окон открывался вид на зеленый скверик — для тесно застроенного Старого Города редкость. Это Старик распорядился, чтобы партийцев, у кого дети, расселяли как можно лучше. Сам он жил очень скромно. Грач, когда подбирал ему жилье, руководствовался не комфортом (знал, что Старику на это плевать), а соображениями безопасности. Посторонние проникнуть в подъезд не могли, по соседству жили свои и бдительно охраняли вождя, особенно в последнее время, когда начались приготовления к отъезду.

Наверх Антонина обычно поднималась в два приема, после третьего этажа делала передышку. Если была с Карлом, он терпеливо ждал, пока мать отдышится. Но сегодня и не заметила, как оказалась наверху. Загляделась на широкую спину Кожухова, который поднимался первым, легко и быстро шагая по ступенькам.

Очень удивился, когда она позвонила.

— Там кто-то есть?

— Сын. Ему еще нет девяти, но он у меня очень умный и взрослый. Мой маленький товарищ. Вы не беспокойтесь, он всё поймет.

Всё-таки революционерки — какой-то отдельный подвид женской особи. Если футурологи пишут правду, что женщины грядущих столетий будут похожи на нынешних социалисток и суфражисток, мужчин остается только пожалеть. Подумать только — девятилетний сын у нее товарищ, который «всё поймет», когда мамаша привела в дом случайного любовника!

Скоро бабы добьются избирательного права, потом, пожалуй, равенства в карьере — и, конечно, при своей аккуратности, трезвости, прилежании в два счета заткнут мужчин за пояс. Избавятся от домашних хлопот, детей отдадут в ясли, для родов приспособят какие-нибудь инкубаторы, а затем и мужчины окажутся не нужны. Запасут в рефрижераторах семени на тысячу лет вперед.

Вот чего опасаться надо, а не Карла Маркса.

— Кто это? — спросил из-за двери звонкий голосок.

Волжанка шепотом объяснила:

— Он чужому не откроет. А от своих пароль требует. — И громко. — Карл, это я!

— Пароль! — потребовал голосок.

— Винтовка.

— Штык. Открываю.

На Зеппа внимательно смотрел аккуратно причесанный неулыбчивый мальчик, одетый по-взрослому: длинные брюки, толстовка.

— Карл, — сказал он и протянул руку.

— Кожухов.

Рука была хоть и маленькая, но твердая.

— Тебя в честь Маркса назвали? — спросил Зепп, улыбаясь.

Черт знает, почему считается, что с детьми нужно разговаривать шутливо-снисходительным тоном.

— Вам это кажется смешным, товарищ Кожухов? — спросил малец, и улыбку пришлось убрать.