За краем земли и неба - Буторин Андрей Русланович - Страница 32

– Еще такое учудишь – отдам исправникам как дезертира! Сразу сладенького расхочешь, солененьким захлебнешься. А пока полежишь еще междусонье-другое. Ну а ты, счастливчик, как? – Человек в красном перешел к лежанке рябого.

– Да у меня уже зажило все!

– Зажило!.. – фыркнул лекарь. – И палец новый вырос?

– Нет, палец не вырос…

– И не вырастет, не надейся! А когда в другой раз на активированную гранату будешь любоваться, вместо того чтобы бросать ее подальше, так уже не повезет. Оторвет не палец, а голову дурную!

– Я знаю…

– Знает он!.. Ну-ка, покажи… Ну, и правда почти зажило. Завтра выписывать можно.

Главный лекарь повернулся к Учителю:

– Ага! Новенький проснулся. Назови-ка свое имя, а то ни в списках тебя нет, ни знать тебя никто не знает!..

– Ачаду.

– Ачаду, – повторил лекарь, записывая в маленькую книжицу. – Звание, разумеется, рядовой?

– Не знаю.

– Ну да, тебе же еще нет в списках… Впрочем, командовать армией тебя сразу не поставят. Пишу: рядовой. – Лекарь чиркнул в книжечке. – Ну, рядовой Ачаду, как самочувствие?

– Уже лучше.

Человек в красном сунул книжицу в карман, взялся мягкими пальцами за голову Учителя, легонько покачал ее из стороны в сторону. Заглянул в глаза Ачаду, оттянув тому нижние веки. Сказал:

– Следи за пальцем, – и начал водить указательным пальцем влево-вправо-вверх-вниз. – Кружится голова? Подташнивает?

– Немного.

– Сотрясеньице есть. Но не смертельное. Три-четыре междусонья – и в строй! К тебе уже старшина рвался, я пока не пустил. Но теперь можно. Да, и начинай вставать потихоньку, немножко гуляй по палате.

Ачаду вспомнил, что у него тоже есть вопрос к лекарю:

– У меня была деревянная игрушка, висела на шее… Где она?

– Поиграть захотелось? – усмехнулся лекарь. – Знать, на поправку пошел!..

– Это важно! – взмолился Учитель. – Это память… об одном человеке.

– Ладно, спрошу у санитаров. Отдыхай.

Отдохнуть не удалось. Стоило главному лекарю уйти, как в палату ворвался давешний лопоухий военный, так называемый старшина. Для Ачаду «старшина» звучало почти как «старейшина», но сравнить этого смешного парня с оттопыренными ушами и мудрого седобородого старца было бы явной нелепостью.

– Ага, трам-тарам! Очнулся! – радостно забасил старшина. – Как тебя звать-то, боец? Ты мне все дело портишь – не успели зачислить в строй, а ты в лазарет завалился, трам-тарам!

– Мое имя Ачаду, – третий раз за бессонницу представился Учитель.

– Хорошее имя, – похвалил старшина. – Задашь отуркам чаду! А вот Ражопу, – оглянулся он на соседнюю лежанку, – не показать бы им жопу! Трам-тарам, ха-ха-ха-ха!

Учитель поразился: неужели этот ушастый говорун умеет играть словами, как Хепсу? Правда, у него это получалось совсем не красиво. Да и сам старшина не выглядел красавцем, и не только из-за торчащих ушей. Большая и очень круглая голова парня сидела на тоненькой шее, да и все ниже нее казалось совсем не пропорционально по отношению к голове. Старшина был невысок – Ачаду прикинул, что тот едва достал бы ему макушкой до подбородка. Удивительно даже, откуда в таком тщедушном теле брался столь могучий бас?

Старшина, отсмеялся, и голос подал Раж, ничуть не обидевшийся на малопристойную шутку:

– Господин старшина, мы назвали его Беляком. Он согласен.

– Беляк? Ну что же, неплохо. Только бороду мы тебе сбреем!.. – И продолжил знакомство: – Ну, а меня зовут старшина Спуч. Но спуску я вам не дам, трам-тарам! – Он вновь весело забухал басовитыми «ха-ха». – Так что, рядовой Ачаду, будешь служить в моем взводе. Наш командир – господин поручик Адут. Я, стало быть, его заместитель. Слушаться меня надо, как родную маму, трам-тарам! И даже лучше, потому что я мамы страшнее! – Спуч выкатил глаза, полностью подтвердив сказанное.

– А что я буду делать конкретно в твоем… взводе? – поинтересовался Учитель. Ему и впрямь стало интересно.

– Во-первых, не в моем, а в нашем, трам-тарам! – Старшина поднял указательный палец. – А во-вторых, наш взвод, как и вся наша рота, входит в пехотный батальон. А что такое пехота? Пехота – она, трам-тарам, самая главная на войне сила! Мы всегда впереди, на самом главном участке. – Спуч надул щеки, стараясь придать словам значительность, но добился противоположного результата – Ачаду едва удержался от смеха. Старшина это заметил: – Ты чего лыбишься, трам-тарам? Не был еще в бою, рядовой! Вот побываешь, улыбаться разучишься.

Ачаду спрятал улыбку и как можно серьезней сказал:

– Я понял, господин старшина. Я просто счастлив, что оказался именно в пехоте. Потому и улыбнулся.

– Ну-ну! Трам-тарам… Ладно, выздоравливай. – Спуч похлопал Ачаду по плечу. Обернулся к соседям. – И вы тоже, рядовые. Нас ждут великие победы! – И он выпрыгнул из палаты, хлопнув дверью.

Глава 22

Из лазарета Ачаду вышел новым человеком. Во всяком случае, внешне. На нем – правда, несколько мешковато – висел серый мундир, такие же брюки были заправлены в черные сапоги. Никогда не носившему одежды Учителю она доставляла дикие неудобства. Казалось, что его заковали в броню, перекрыли доступ воздуху, запретили свободно двигаться. Особенно досаждали сапоги. В них ноги казались чужими, ужасно тяжелыми. Ачаду то и дело опускал голову, боясь запнуться.

А еще Ачаду был коротко пострижен и лишился бороды. Это изменило его лицо до полной неузнаваемости. Если бы его сейчас увидел Хепсу, он бы ни за что не узнал своего Учителя! Этот худощавый чернобровый парень вряд ли годился ему по возрасту даже в отцы. А Учитель – это же человек намного старше отца, это умудренный знаниями и опытом… пусть не старик, но солидный, пожилой мужчина!..

Ачаду и старался всегда выглядеть старше. Он и знаменитую свою пышную бороду отпустил как раз для солидности. Он сознательно хмурился, собирая на лбу морщины, неспешно двигался, степенно разговаривал…

На самом же деле он был молод. И теперь, когда открылись гладкие щеки, когда исчезли со лба «нахмуренные» морщины, это стало отчетливо видно.

Разумеется, в бой новобранцев сразу не бросили. Начались бессонницы учебы. Учитель сам стал неопытным учеником. Да он, по правде говоря, уже и забыл, что был когда-то Учителем. Говорят, что про Учителя нельзя сказать «был». Если ты настоящий Учитель – ты останешься им навсегда. Даже после твоей смерти люди будут учиться на твоем опыте, будут вспоминать твои слова, твои измышления.

Но Ачаду почти забыл прошлое. Прозвище Беляк стало ему куда родней и ближе, чем малопонятное Учитель. Он постарался выбросить из головы прошлое, словно ненужный хлам. Единственное, кого он помнил всегда – это был Хепсу. Его Ачаду забывать не собирался. О нем всегда помнил даже Беляк. Хепсу был ноющей болью, острой занозой, застрявшей в сердце. Но Ачаду ни за что на свете не согласился бы, чтобы эту занозу выдернул даже самый-самый главный лекарь на свете!

Дусос мальчика ему вернули, и теперь, касаясь груди против сердца, тот словно защищал его сердце от посягательств чужих рук.

Учеба отнимала много сил. Приходилось много бегать, драться, стрелять, бросать гранаты, управлять бронетранспортером… После отбоя Ачаду валился на тюфяк в шестиместной палатке и вырубался сразу, словно его каждый раз били по голове дубиной. Он давно забыл про какие бы то ни было измышления и мечты – во время учебы на них не оставалось свободного времени, а время сна он свято отдавал именно сну. Последнее – безо всяких усилий со своей стороны.

Из учебы Ачаду больше всего нравилась стрельба. Их учили стрелять из автоматов по мишеням, на которых были изображены отурки. Вряд ли тот, кто рисовал врага, встречался с ним хотя бы раз лично. Но выглядели отурки даже на фанере отвратительно и ужасно: у них не было как таковой головы – все их тело, казалось, представляло собой вытянутую уродливую голову, запакованную в черную броню; сверху, на манер рогов, торчали две скрюченные лапы с тремя когтистыми пальцами, снизу «голова» опиралась на короткие мощные тумбы – разумеется, тоже с когтями, – по бокам свисали две коротенькие недоразвитые ручки с очень человеческими ладошками; там, где у человека располагались соски, в броне отурков были проделаны две узкие прорези, сквозь которые сияли зеленоватым светом глаза; снизу же, на уровне человеческого живота, броню разрывало зазубренное широкое отверстие. Чтобы в его предназначении ни у кого не осталось сомнений, художник нарисовал текущую из рваной зубастой дыры кровь.