Гвианские робинзоны - Буссенар Луи Анри - Страница 11

Робен постучал в дверь. Ответа не последовало.

Пришлось стукнуть кулаком сильнее.

— Что вам угодно? — откликнулся на местном наречии надтреснутый голос.

— Я ранен и хочу есть.

— Бедняга! Вам нельзя войти в мой дом.

— Умоляю вас! Откройте!.. Мне худо… — с трудом выговорил каторжник, охваченный новым приступом слабости.

— Я не мо-гу, — отвечал тот же голос, в котором на этот раз звучали слезы. — Берите все, что хотите… Только к дому не прикасайтесь… Вы можете заболеть и умереть.

— Ко мне!.. Помогите! — прохрипел бургундец, оседая на землю.

Дребезжащий и хриплый голос — наверняка он принадлежал старику — попросту рыдал.

— О, месье, мой несчастный белый друг! Что мне делать, ну что же делать? Я не могу допустить, чтобы он умер… Нет, нет…

Дверь наконец отворилась, и Робен, не способный пошевелиться, с ужасом увидел такое страшилище, какое не примерещится человеку и в самом жарком горячечном бреду.

Бугристый лоб усеян гноящимися нарывами, редкие белые волосы лишь кое-где торчат вокруг покрытой пятнами плеши. Отвратительные бородавки громоздятся одна на другую, глубокие синеватые морщины избороздили воспаленное обезображенное лицо.

Блекло-голубой глаз, безжизненный и полуразложившийся, выступал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека — сплошная рана, а уши… белые хрящи видны из-под лоскутьев черной кожи. Провалившийся рот без зубов, руки без ногтей с бугорчатыми пальцами, скрюченными и окостенелыми. Одна нога намного толще другой, раздутая, бесформенная, кожа на ней натянута, лоснится и, кажется, вот-вот лопнет под давлением распирающего ее отека.

Старый негр, несмотря на изглодавшую его проказуnote 68, на слоновую болезньnote 69, которая не позволяла ему согнуть ногу в колене, короче говоря, несмотря на все свое уродство, не утратил выражения доброты и той удрученности, какая отличает людей обездоленных.

Он то ходил взад и вперед, то крутился на месте, похлопывая себя по изувеченной ноге, воздымал уродливые пальцы и, не смея прикоснуться к упавшему Робену, причитал:

— Боже, как быть? Боже, что делать? Мне нельзя к нему прикасаться, и вам, месье, нельзя прикасаться к несчастному прокаженному… Попробуйте подняться сами. Поднимитесь и перейдите в тень под дерево! Там вам будет лучше.

Первое впечатление улеглось, парижанин взял себя в руки. Прокаженный вызывал у него сострадание, к которому примешивалось отвращение.

— Спасибо, добрый человек, — проговорил он не слишком уверенно, — спасибо за вашу заботливость. Но я чувствую себя лучше и должен идти дальше.

— Прошу вас, месье, не спешите… Я дам вам попить, дам фруктов, рыбы… У старого Казимира все это есть там, в хижине!

— Хорошо, приятель, хорошо… Я согласен, — бормотал растроганный Робен.

В груди у обездоленного существа билось поистине участливое сердце…

Старый негр земли под собой не чуял от радости, стараясь изо всех сил услужить незнакомцу, но принимая при этом меры предосторожности, дабы избежать прикосновения, которое, как он полагал, опасно для гостя.

Радушный хозяин ушел в свою халупу и вскоре вынес тыквенную бутылку на конце длинной палки. Предварительно он подержал ее над огнем очага, чтобы уничтожить заразу, потом засеменил с бутылкой к ручью, наполнил ее свежей водой и протянул больному, который с жадностью напился.

Вскоре до Робена донесся запах пекущейся рыбы, — Казимир бросил на раскаленные уголья кусок копченой кумару. Вкусная рыба быстро обжаривалась, потрескивая и дразня аппетит.

Бургундец считал, что огонь очищает все, и насыщался без опасений заразиться проказой. Негр испытывал неподдельный восторг от того, с каким упоением Робен воздавал должное его гостеприимству и кулинарному искусству.

Казимир, говорливый, как многие представители его расы, словоохотливый, как все привыкшие к одиночеству люди, облегчал душу после долгих лет молчания.

Очень скоро он угадал, кто перед ним. Впрочем, для чернокожего отшельника это не имело значения. Добрый человек видел перед собой страждущего, этого было достаточно. Несчастный постучался к нему в дверь, он гость, стало быть, дорог вдвойне.

Негр любил белых всем сердцем. Они были добры к нему! Он стар… правда, он не знает, сколько ему лет. Родился рабом в селении Габриэль, принадлежавшем некогда месье Фавару и расположенном на реке Рура.

— Я негр из поселка, месье, — сообщал он не без гордости. — Я умею готовить, управляться с лошадьми, ухаживать за плантациями гвоздики…

Месье Фавар был добрым господином. В Габриэле не знали, что такое кнут. Черные дети вырастали в доме. С ними хорошо обращались.

Казимир прожил долгую жизнь. Он и состарился в поселке. Незадолго до 1840 года у него появились первые признаки проказы, страшной болезни, которая свирепствовала в Европе в средние века и до сих пор нередко встречается в Гвиане, так что местные власти вынуждены были основать лепрозорийnote 70 в Акаруани.

Больного изолировали. Для него построили хижину неподалеку от поселка, снабдили всем необходимым на первый случай.

Затем пробил памятный и волнующий час, когда свершился великий акт справедливости: отмена рабстваnote 71! Все негры стали свободными. Все люди получили равные права. Не было между ними больше различий, кроме различий ума и способностей, не было иного превосходства, кроме превосходства опыта и личных заслуг.

Колониальная промышленность получила тяжелый удар. Ее процветание, основанное на несправедливой оплате труда, на эксплуатации дармовой рабочей силы, было подрублено под корень. Плантаторы, привыкшие сорить деньгами, в большинстве случаев оказались без средств, жили одним днем. Очень многие не сумели приспособиться к требованиям оплачивать труд. А за тяжкую работу на плантации платить надо немало!

Однако негры многого не требовали, — лишь бы им предоставляли рабочие места. Волшебное слово «свобода» удваивало их силы.

Как бы там ни было, но колонисты, не умея организовать совместный труд, забросили свои поселения. Негры разбрелись, получили участки, занялись корчеванием, разведением плантаций, работали каждый на себя и жили свободно. Теперь все они — равноправные граждане!

Но и после отмены рабства многие оставались у бывших хозяев, трудились с охотой и бесплатно проливали свой пот.

Так поступили и жители Габриэля. Но в один прекрасный день хозяин покинул поселок. Рухнули взаимоотношения личной привязанности и общих нужд. Негры мало-помалу перебрались в другие места. Казимир остался в одиночестве. В довершение несчастья его лачугу снесло наводнением. Лишенный средств к существованию, без права жить среди людей, всеобщее пугало из-за своей страшной болезни, он ушел куда глаза глядят, долго брел, очень долго, и наконец обосновался здесь.

Местность оказалась необычайно плодородной. Казимир обустроился, работал за четверых, смиренно ожидая часа, когда душа его расстанется со своей жалкой оболочкой.

Он стал прокаженным из безымянной долины.

Работа делала его жизнь осмысленной.

Робен молча слушал рассказ доброю человека. Впервые после отъезда из Франции он почувствовал себя почти счастливым. Природа щедро наделила красотой и плодородием эту долину — подлинный рай для обездоленного судьбой негра. В хриплом голосе старика звучали тепло и душевное расположение. Нет больше каторги, нет застенка, нет площадной брани…

Если бы беглец мог обнять человеческое существо, пораженное несчастьем куда большим, чем его собственное! Страдания породнили его с Казимиром.

«Как хорошо было бы здесь поселиться… — думал Робен. — Но достаточно ли далеко я забрался?.. Да черт с ним, останусь… Буду жить возле этого старика, помогать ему в хозяйстве… Он тоже нуждается в заботе…»