Огонь по своим - Бушин Владимир Сергеевич - Страница 37

Да, много было в этой женщине таинственного, говорил Солоухин. Еще и умерла в тридцать лет. Надо же! Ну кто из порядочных людей с чистой совестью умирает в таком возрасте! И в подтверждение загадочности Солоухин опять цитировал Н. Мандельштам: «Мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?» Действительно, обыкновенный тиф косил тогда тысячи и тысячи обыкновенных людей, но тут-то была необыкновенная красавица! Известно же, что на них, на таких красавиц, абсолютно не действуют ни тиф, ни чума, ни сибирская язва, а может, и атомная бомба. И совершенно ясно, что Лариса Рейснер нарочно, целенаправленно умерла, мерзавка, чтобы унести в могилу тайну смерти Блока и ответственности за нее Ленина; а может, и Луначарского. Пастернак, у которого Андрей Вознесенский перенял склонность к погребальным одам, писал о смерти Ларисы:

По-моему, первая и последняя строки тут вполне вразумительны.

Теперь вернемся на землю и обратимся к документам. Так вот, сперва не Горький писал Ленину о Блоке и не Луначарский перехватил письмо да наплевал на него, как уверяет А. Бобров, а сам Луначарский еще 8 июля 1921 года направил письмо наркому иностранных дел Г. В. Чичерину, в Особый отдел ВЧК В. Р. Менжинскому и управляющему делами Совнаркома Н. П. Горбунову. Сразу по трем высоким адресам! Поскольку обвинения Боброва слишком тяжкие, придется дать это письмо достаточно полно: «Общее положение писателей в России чрезвычайно тяжелое. Вам, вероятно, известно дело об отпуске за границу Сологуба и просьбы о том же Ремизова и Белого; но особенно трагично повернулось дело с Александром Блоком, несомненно, самым талантливым и наиболее нам симпатизирующим из известных русских поэтов. Я предпринимал все зависящие от меня шаги, как в смысле разрешения Блоку отпуска за границу, так и в смысле его устройства в сколько-нибудь удовлетворительных условиях здесь». Из последних слов видно, что это письмо не первая попытка Луначарского помочь поэту.

Дальше: «Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боится тяжелого психического заболевания. Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его <…> Я еще раз (еще раз! — В.Б.) в самой энергичной форме протестую против невнимательного отношения ведомств к нуждам крупнейших русских писателей и с той же энергией ходатайствую о немедленном разрешении Блоку выехать в Финляндию для лечения» (там же, с. 22). Интересно знать, писал ли когда-нибудь Бобров с такой же энергией подобные письма хотя бы в райком партии. Ведь дело не в должности, а в любви к родной культуре, в желании защитить ее…

Через два дня, 11 июля, Луначарский направил письма по этому же вопросу еще выше — уже в ЦК и лично Ленину: «Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно по отношению к Советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующие Октябрьской революции, в настоящее время тяжело заболел нервным расстройством. По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем. Бумаги находятся в Особом отделе ВЧК. Просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле» (там же, с. 24).

В этот же день Ленин, прочитав письмо Луначарского, пишет на нем: «т. Менжинскому! Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом» (там же). Солоухин в своем пронзительном изыскании о мышьяке особенно подчеркивал то обстоятельство, что Ленин запросил не Наркомздрав, а именно ВЧК, Менжинского: они, мол, травили, они и знают, когда наступит конец, и, значит, сколько надо еще помурыжить с решением, чтобы дождаться кончины поэта здесь, а не за границей. Баловень фирмы Belka писал крупными буквами: «БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО. Другого объяснения этому (письму Ленина в ВЧК) нет». О такой простоте нельзя воскликнуть: «О, святая!» А дело-то действительно простое: тогда ВЧК, как позже КГБ, принимала участие в решении вопроса о выезде граждан за границу, в том числе — всех писателей. Что же до Наркомздрава, то обращаться туда не было никакой необходимости: Ленин верил Луначарскому и Горькому, что Блок болен.

В этот же день Менжинский пишет Ленину: «Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории» (Там же).

На другой день, 12 июля, Политбюро решило: «Ходатайство тт. Луначарского и Горького об отпуске в Финляндию А. Блока отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока» (там же, с. 25).

Понять такое решение нетрудно, ибо незадолго до этого, 19 апреля, Дзержинский докладывал в ЦК: «До сих пор ни одно из выпущенных лиц (как, например, Кусевицкий, Гзовская, Гайданов, Бальмонт) не вернулись обратно, некоторые — в частности Бальмонт — ведут злостную кампанию против нас <…> ВЧК просит Центральный комитет относиться к этому вопросу со всей серьезностью» (там же, с. 15). А через месяц, 18 мая, секретарь ЦК В. М. Молотов получил новое сообщение из ВЧК: «Из числа выехавших за границу с разрешения Наркомпроса вернулось только 5 человек, остальные 19 не вернулись, 1 (Бальмонт) ведет самую гнусную кампанию против Советской России» (там же, с. 18). Действительно, стоит лишь вспомнить, как пламенно Константин Бальмонт даже здесь, на родине, прославлял тех, кто покушался на Ленина и убил Урицкого:

Как известно, оба покушения произошли в 1918 году, тогда же были написаны и эти стихи. Так что А. Н. Яковлев вводит в заблуждение читателей, публикуя комментарии к приведенному выше документу, в которых утверждается, будто Бальмонт «проявлял лояльность к Советской власти вплоть до кронштадтских событий марта 1921 года, когда поэт выступил с резкой антибольшевистской статьей» (там же, с. 734).

А что вытворяла в Варшаве, Берлине и Париже дружная трехчленная семейка Мережковского — Гиппиус — Философова, удравшая на Запад безо всякого разрешения… «Царство Антихриста!» — в три глотки вопили они на всю Европу о Советской России.

Наконец, 28 июня Молотов получает новое письмо из ВЧК, где говорилось:

Из процитированных документов видно, что поначалу Советская власть давала разрешение на выезд за границу довольно просто, но реальность, увы, заставила ее стать строже. Именно в этом конкретном историческом контексте и следует рассматривать вопрос об отказе Блоку. Впрочем, на том же заседании Политбюро почему-то было дано разрешение Сологубу.

И Горький и Луначарский не прекращают своих усилий. Первый пишет Ленину то самое большое письмо, о котором упомянул Бобров: «Честный писатель, не способный на хулу и клевету по адресу Совправительства, А. А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его — не выпускают, но, в то же время, выпустили за границу трех литераторов, которые будут хулить и клеветать — будут. (Имелись в виду Ф. К. Сологуб, К. Д. Бальмонт и, вероятно, М. П. Арцибашев. — В.Б.). Я знаю, что Соввласть от этого не пострадает, я желал бы, чтобы за границу выпустили всех, кто туда стремится, но я не понимаю такой странной политики: она кажется мне подозрительной, нарочитой. Невольно вспоминается случай с Щпицбергом, „коммунистом“ и следователем ВЧК по делам духовенства. Этот Шпицберг во времена царского режима был мелким гнусненьким адвокатом по бракоразводным делам. Человек темный, он даже в Духовных консисториях вызывал презрительное отношение к себе. После Октября он объявил себя „богоборцем“ (как ныне вчерашние богоборцы объявляют себя воинами Христа. — В.Б.), выступал на митингах с А. В. Луначарским, редактировал с Красиковым журнал „Церковь и революция“, наконец — проник в ВЧК и, работая там в качестве следователя, совершил бесчисленное количество всяких мерзостей, крайне вредных для престижа Сов-правительства. Я слышал, что его, наконец, выгнали из ВЧК, да, кстати, и из партии. Это — хорошо, но не осталось ли там еще одного Шпицберга?» (там же, с. 26).