Не будите спящую тайгу - Буровский Андрей Михайлович - Страница 75

— А он что, должен быть здесь, твой Михалыч?

— А он не должен?

— У вас главный кто?

— А вы кто?

— Отвечать! — сел Красножопов на любимого конька. — Где Акулов?

— А вы знаете Акулова?

— Отвечать! Где Акулов, я тебя спрашиваю?!

— Ушел…

— Куда ушел?!

— Не знаю…

— Фамилия!

— Его? Акулов…

— Нет, твоя!

— Ленькин я…

— Документы!

Ленькин сунул руку в нагрудный карман. Там было, конечно же, пусто. Коровин протянул шефу давно заначенные документы.

— Ага! Значит, и правда Ленькин?! Виктор Иммануилович, значит?! Ну и как вы думаете, Виктор Иммануилович, что будет, если мы вас сейчас будем судить? А?! По законам военного времени?

Ленькин долго моргал длинными девичьими ресницами, беззвучно открывал и закрывал припухший после кляпа рот. И задал естественный вопрос:

— А за что?

— А ты не знаешь, за что?! Нет, вы посмотрите! — Святослав Дружинович даже хлопнул себя по бедрам от полноты чувств. — Он не знает! Значит так, даю последний шанс! Последний шанс, ты понял?!

На что Ленькин, так же моргая и охая, тоже резонно заметил:

— Так и первого шанса ведь не было…

От злости Красножопов чуть не засадил ему пинка под ребра, тем более, что на физиономиях спецназовцев расцветали откровенные улыбки. Но сдержался в пользу худшего. Склонясь над Ленькиным, Красножопов склонял голову к одному плечу… к другому… сопел и сверлил своим взглядом Витины глаза, пока не почувствовал: хватит! И тогда сказал с расстановкой, веско и определенно:

— И не будет. Ни первого, ни последнего. Рассказывай.

С четверть минуты стояла тишина, потом губы Ленькина дрогнули:

— Что рассказывать?!

— Все!

— Ну давайте, я с конца…

— Нет, с начала!

— Ну тогда так. — Ленькину неудобно было говорить, лежа на мокром чехле, продолжавшем впитывать влагу с ягеля. Он стал озираться, потом сел. — Прилетели мы сюда… сколько же дней назад? Мы сразу вышли на кочевье.

— Случайно?

— Нет, мы его с прошлого года знаем.

— Что здесь делали в прошлом году?

— Раскопки вели.

— Дальше!

— Ну что «дальше»? Стоял туман, в тумане подошли к их лагерю, залегли в распадке. А они из лагеря ушли.

— Все?

— Нет, оставили одного.

— Они — это люди Чижикова?

Ленькин страшно удивился.

— Нет, что вы… Это мы — люди Чижикова. Нас так и называют — «чижики»…

— А они — это кто? Чей лагерь вы брали, а?!

— Они… ну, Михалыч, его люди…

— Та-ак… А почему ты, как очнулся, сразу спрашивать: «где Михалыч, да где Михалыч»?! Приставал тут ко всем со своим Михалычем, сил нет!

— Я не приставал… Я думал…

— Что ты думал?!

— Что меня люди Михалыча украли…

— Что сделали?!

— Ну, это… Я стоял, меня раз! — Ленькин сделал выразительный сгребающий жест обеими руками.

— Думал, от Михалыча подошли?

— Ну да…

— А дальше что было?

— Что? Ну, очнулся…

— Что было, когда лагерь захватили! Вы почему на связь не вышли?!

— А потому, что у нас рацию украли. Тот парень, которого мы взяли, он рацию стащил.

И тут глаза у Ленькина расширились так, что в каждый могла въехать телега.

— Вот же он! Тот, кто сбежал, кто Юрку убил! — По апатичной физиономии Ленькина не без труда расползалось выражение ярости. — Отвечай, куда дел Вовку Акулова?!

Ленькин даже попытался кинуться на Мишу, но был удержан Фомой и Гариком. Красножопов откровенно ухмылялся. А что? Он классно прокачал языка, получил картину происшедшего. Кстати, подтвердился рассказ Миши, и это тоже хорошо. Получается, что он, Красножопов, правильно не велел резать парня. Он, Миша, и правда никакой не враг, а просто идеалист и болван. Ничего, обтешется, научится и людей резать, и идти с конторой до конца! Еще будет полезным, животное!

И Красножопов благосклонно покивал Мише.

— Куда Вовку дел?! — не успокаивался Ленькин. — Чего стоите?! Берите его, пусть расскажет!

— Тише, тише, — успокоил его Красножопов. — Он уже все рассказал. Имей в виду, это наш человек. И вот что, Витя… Ты бы лучше пошел сейчас к своим… У вас после Акулова кто главный?

— Саша Ермолов.

— Ну вот к нему и подойди. Вы, я вижу, эту хибару никак взять не можете. Давно штурмуете?

— Мы не штурмуем… А пули их там не берут, стены толстые.

— От неумения и не берут. От вашего неумения. Да ладно, значит, объясни своим, помощь идет.

Не прошло и получаса, как жизнь пошла совсем другая. Боевики старательно лежали, по уставу: раскинув ноги и положив карабин так, чтобы стрелять с положения «упор лежа». Боевики работали, как и положено, не задавая вопросов. Вместо непрофессиональной пальбы вразнобой по зимовью они стреляли точно и красиво, заставляя сотрясаться стены. Прошивать стены насквозь вроде не получалось, но и в бойницы все же залетало, и однажды кто-то зашелся криком внутри, а боевики захохотали. Шла налаженная, четкая стрельба, в которой все знали, что делать.

Красножопов проходил между лежащими и стреляющими, порой поднимался в полный рост. Он слишком презирал их всех — и этих смешных штафирок в зимовье, вообразивших про себя чего-то там, и таких же дураков Чижикова, до седых волос занимающихся раскопками и прочей бабской чепухой. «Чижики» они, придумать же!

Презирал, впрочем, и японцев, которые сидели себе дома, доллары только что не жевали, а понесло их, дураков, куда-то. Презирал своих боевиков, скотину, карабинное мясо, тоже дураки, дохнущие не за себя, а за тех, кто им приказывает.

Крагов, улыбаясь, рассказывал Мише, что он сделает с его друзьями, когда войдет в зимовье.

— Скажи лучше, сколько времени провозимся? Как думаешь? — Красножопов сам не выдержал, заулыбался в ответ, но Крагова от Миши отвлекал. Этих двух он не презирал — Крагова как человека своего круга, Мишу как сосунка, подлежащего перевоспитанию.

— Часа два, думаю, протянут.

Крагов был подтянут, деловит. И Красножопов согласно кивнул своему любимому помощнику.

ГЛАВА 19

Сами по себе

30 — 31 мая 1998 года

…Антону Козлову повезло, — простуда у него быстро прошла. Помог то ли бициллин, то ли собственный могучий организм. Стоило выспаться, поесть, и уже днем тридцатого он смог встать и развести костер. Снег стаивал. Ставили лагерь в снежной пустыне, в болезненно-ярком сверкании свежего снега. Теперь тундра была пестрая, в ней буро-рыжая поверхность земли, стальные оттенки ягеля перемежались с грязно-белым снегом.

Кашель не прошел, но уже не так разрывал грудь, вполне можно было ходить, тем более, не надо было продираться сквозь снег. Боевик сделал несколько упражнений, и вроде полегчало до конца. Хуже всего было с глазами, болели не только глаза, боль от них передавалась куда-то в голову, и стоило долго смотреть на что-то, как начинала раскалываться голова.

Но Васе было много хуже. Наверное, он обжег не только бронхи, но и легкие. А может быть, на него не действовал антибиотик. Днем Вася еще улыбался, пытался шутить, мол, Дряхин, он и в Африке Дряхин, ничего с этим нельзя поделать. К вечеру снег стаял почти совсем, и стали петь и свистеть невидимые птицы. А Вася Дряхин впал в забытье и начал с кем-то громко разговаривать. Антон склонился над товарищем, пытался понять, о чем бред, и почувствовал, как из спальника пахнуло страшным жаром, какой-то особенной вонью, как пахнет только от больных.

Впрочем, и Антону было не то чтобы совсем худо, а так. Делать ему ничего не хотелось. Ни чистить амуницию, ни петь песни, ни хотя бы пройтись посмотреть, что здесь за места и что тут есть. Антон просто нахохлившись сидел, пил чай, вяло думал, как разумней поступить. Было ясно, что за ними не вернутся, а если и вернутся, то не скоро. Дня два еще идти до места. Антон не знал, что за место и куда они идут, но что из-за снега отклонились далеко и примерно откуда уклонились (а значит, и куда примерно двигаться), было ясно всякому, кто хоть раз ходил по местности. Да еще выполнение задания. Плюс дорога обратно. И только тогда настанет их очередь, если группа вообще вернется.