Не будите спящую тайгу - Буровский Андрей Михайлович - Страница 62

Павел свернул к настилу, от которого понесло таким зловонием, что он еле удерживал рвоту. Странно: северяне, казалось бы, не должны оставлять еды. И что еще более странно, ну не хотелось Павлу сделать ни одного шага в сторону лабаза. И потому, что воняло, это факт. Но были и еще какие-то причины, о которых он судить не брался. Ну вот не хотелось — и все тут! А когда живешь в лесу, когда идешь по безлюдной местности, весьма разумно прислушиваться к своим неясным желаниям и страхам. Что называется — включать интуицию.

Если лабаз и есть источник всего трупного зловония, тем более странно, почему никто этого мяса не ест? Может быть, зверюшки испытывают то же, что и Павел? Они ведь могут испытывать ощущения даже более тонкие…

Павел снова вытащил бинокль. Видна была только масса неопределенных продолговатых очертаний, лежащая повдоль лабаза. Перемещаясь вдоль лабаза, Паша еще несколько раз приложился к биноклю. И дождался: стал виден полураспавшийся, не сохранивший облик лица череп. Хорошо хоть, он ждал чего-то подобного.

Свело спазмами желудок, в сто раз сильнее, чем раньше. Павел не стал больше удерживать внутри свой обеденный перекус. Пришла в голову глупая мысль, что здесь, поблизости от лабаза, никто не слопает его рвоту, как это непременно произошло бы в любом другом месте.

Павел не мог не думать, с чем он все-таки столкнулся? Было ясно, что труп на лабаз положили сознательно. Или человек сам туда заполз и умер? Здесь были сплошные загадки. Что это был за человек? Похоронили или сам? А самое главное — что же удержало зверей? Что отталкивало его самого? В конце концов, это был не первый покойник в его жизни… Даже не первый с таким запахом.

Павел превосходно понимал, что с этим трупом на лабазе что-то очень и очень нечисто. Но разбираться со всем этим у него не было ни малейшего соблазна. Разве что когда-нибудь потом, когда он сможет вернуться сюда во главе хорошей опергруппы. Паша не исключал, что трупом он еще займется. Но понимал он и природу облегчения при мысли, что займется он когда-нибудь, а пока надо идти себе и выбросить труп из головы… Павел понимал, что это действует скелет. В смысле, действует непонятное силовое поле, окружающее этот странный труп.

Везде, где припекало солнце, торчали кустики травы. Маленькие, чахлые, но это была трава. Не мох, не ягель, а настоящая зеленая травка, пусть маленькая и убогая.

Снова везде была живность, и стало привычным видеть столбиками вставших сусликов, слышать шуршание леммингов в стороне от тропы.

Под вечер небо стало почти чистым, ярко-синим, с отдельными облачными разводами, и в этом небе над Павлом прошел с гомоном большой косяк гусей.

Потом был еще косяк, и еще. И хорошо знакомых Павлу гусей, уток, и каких-то неизвестных маленьких птиц.

Орлы чертили ставшее высоким, ясным небо. А когда Павел готовился спать, его несколько раз будил гомон пролетающих гусей и лебедей. Неразумно было устраиваться на ночь, не найдя какого-то убежища. Вчера, в снежной пустыне, судя по всему, оно было нужно куда меньше, а он все же забрался в расщелину. А здесь ведь и жизнь уже была, и если появилась всякая мелкая живность, значит, должны быть и те, кто их ест. Вот орлы же появились, чертят небо…

Но в этот день он прошел не меньше полусотни километров и невероятно устал, до черных кругов перед глазами и до тошноты.

Настолько, что опять лег без ужина, физически не было сил не то что готовить… Сил не было даже жевать.

На другое утро, удивительно ясное для этих широт, еще лежа в спальном мешке, Павел увидел здоровенного белого зайца. Заяц сидел метрах в пятнадцати, шевелил ушами и усами. Павел потянулся за карабином, боясь вспугнуть зайца резким движением, но зайцу было наплевать, он даже не смотрел туда, где передвигался зловещий металлический предмет. Лежа на боку, почти в позе спящего, Павел поднял к плечу карабин. Он решил стрелять только в голову, если промахнется, то не страшно, еда есть. А если попадет, у него будет тушка зайца, а не ее обрывки после пули из карабина.

Павел потянул спуск, и заяц мгновенно исчез. Раз мгновенно, значит, он попал. Проснувшись от этой охоты, Павел резко полез прочь из спальника… И ломота во всем теле жестоко схватила его. При каждом движении приходилось ее преодолевать — въедливую, злую боль в каждом сухожилии, в каждой мышце. Боль была даже не сильная, но резкая и постоянная. Невозможно было двигаться так, чтобы не было больно, и, даже стоя неподвижно, не получалось найти такой позы.

Вспыхнул испуг — неужто заболел?! Но не было озноба или кашля. И сам испуг был глупым. Просто реакция горожанина, тело которого вдруг взяло и разладилось далеко в безлюдье, где полагаться можно только на себя.

К счастью, Павел знал, что надо делать, и начал он с серии наклонов. После пятого или шестого поясницу вроде отпустило. Ага! Павел сделал несколько приседаний. Свело икры ног, Паша испугался судороги, но пронесло. Он честно сделал полный комплекс упражнений, и ломота исчезала во всякой мышце, которую ему удавалось напрячь несколько раз подряд. Павел знал, так будет несколько дней подряд, пока тело не привыкнет к перегрузкам. Так, пора делать отжимания… Это было самое трудное, но теперь ломота отступила.

Боль еще таилась в теле, но уже не мешала, не мучила, и можно было преспокойно искать зайца. Деятельная натура мента Бродова нуждалась в каком-то еще расходе энергии, тем паче, что небо было ясное, высокое, в сияющей дали проплывали какие-то точки, доносилось неясное бормотание, Павел не мог понять, лебеди это или журавли?

Сырая тяжесть сапога

Роса на карабине.

Кругом тайга, одна тайга,

А мы посередине!!!

Павел понятия не имел, кто сочинил эту песню. «Слова народные, автора скоро выпустят» — примерно так полагалось объяснять у экспедиционных костров, если кто-то интересовался.

Песня соответствовала духу приключения, месту действия и обстоятельствам. И позволяла двигаться в маршевом, бодром и в то же время элегическом ритме.

Вот и кровь на траве, по направлению мазка понятно, куда унесло зайца. Ага! Под кустиком ягеля торчал серый зад с характерным хвостишкой-помпончиком, выставленная нога, и оставалось ее только потянуть. Пришла идиотская, вполне мальчишеская гордость — вот, ухитрился выстрелом оторвать голову, как и задумывал!

Письма не жди, письма не жди…

Дороги отсырели.

Идут дожди, одни дожди

Четвертую неделю!

А вот это — враки! Снега, случается, идут, а дождей пока ни одного. Да и не будут они здесь сидеть четыре недели. И Павел тут не будет сидеть столько. Вот наберет только воды, сварит зайца и пойдет себе дальше!

И десять лет, и двадцать лет,

Нет ни конца, ни краю.

Олений след, медвежий след,

Вдоль берега петляют!

Смотри-ка!.. И правда петляет. На берегу Келамы явственно виднелся след. Зверь перешел реку и пошел по своим делам дальше, уже по этому берегу.

Прошел он метрах в ста от Павла всего лишь несколько часов назад. Наверное, он не смог его учуять, потому что с вечера парень не жег огня, не готовил пищу, не спускался к воде, вообще не оставлял следов и запахов, а сразу завалился спать в том месте, где остановился. Будь иначе, медведь непременно явился бы — уже для того, чтобы посмотреть. Павел не боялся зверя, тем более — вооруженный. Но любопытство могло до многого довести зверя. Он мог схватить спальный мешок, потащить его с собой куда-то. Мог просто потрогать спящего лапой. Беспомощный, в спальнике, Павел мог и запаниковать. А судорожные движения человека, который никак не может вылезти, его животный страх — это очень уж напоминает добычу. В общем, хорошо, что не пришел.

Страшнее Павлу Бродову не стало, но он еще раз мысленно погладил себя по головке, что с оружием не расстается.