Хроника сердца - Бурков Георгий Иванович - Страница 26

Мучает меня одна мысль. Не решу ее – нет мне дальше жизни. Мысль эта не об актерстве, не о литературе, не о режиссуре, хотя и об этом обо всем. Мысль эта о цели моей жизни и о серьезности отношения к жизни вообще и к своей собственной жизни в частности.

1972

Интервью клопа может вырасти в самостоятельную эпическую вещь. В историческую даже. Клопы долго живут. Судьба клопа должна волновать. Все время напряжение, все время опасность, все время детективность. И уж потом – его рассказ о людях.

Еще раз о Клопе. Выяснить все о клопах. Перечесть всю литературу. Т.е. настолько быть подготовленным, чтобы быть в состоянии написать целый том о жизни клопов. Итак, несколько слов о моем герое. Он прожил удивительную и захватывающую жизнь, достойную того, чтобы его жизнеописанием занялись такие умы, как Толстой, Достоевский, Булгаков – не ниже! Причем описывать жизнь Клопа, а не людей. Ассоциации должны быть спрятаны так далеко, что и не сразу разберешь, о чем это бишь идет речь? Приспособляемость и неистребимость – вот главная черта моего героя. О людях, об эпохах, о переворотах, об исторических триумфах и победах мы должны догадываться по смехотворным деталям, опять же касающимся только жизни Клопа.

Герой странствует по всем странам и материкам. Его жизнь зависит от людей, и поэтому очень важно его перемещения точно исторически обосновать. Конечно, он по-своему чувствует опасность и приближение катастрофы, особо воспринимает мир. Но, может быть, это единственный Клоп, который понял, что нужно изучить человеческий язык, чтобы узнать приближение опасности раньше всех. В платье королевы (когда, казалось бы, никакой опасности не предвиделось) он слушал разговор ее со слугой, скажем, он вдруг подвергся смертельной опасности, когда слуга без предупреждения набросился на королеву и, схватив ее за грудь, чуть не раздавил его. В монастырях, в парламенте, в театре, в постели влюбленных, в мастерских художников и т.д. Клоп долго и подробно изучает психологию людей, зная, например, что можно спокойно приступать к трапезе, если человек нервно возбужден: делает революцию, идет в атаку, наблюдает за женой, делает открытие и т.д. Есть ложное возбуждение, опасное: человек может почувствовать укус. Что это будет? Роман? Исповедь? Скорее, трактат о психологии человека. С примерами из личного опыта. Естественно, автор с самого начала предупреждает, что по вполне понятным причинам он не может назвать своего адреса.

До обидного мало воспоминаний о своей жизни. Прошлое молчит. Оно как будто ждет от меня особого состояния души. Иначе не войдет в меня.

Ему, прошлому, нужна подготовленность моей души. Конечно же, я не похож на человека, у которого вдруг пропала память. Я могу последовательно вспомнить свою жизнь, но это будет стандартная, пусть и подробная, биография человека моего поколения. Для того, чтобы моя жизнь получилась особой и единственной, нужны особые и единственные слова. Но каждое слово требует своего истолкования, каждое слово в моей жизни было с биографией, с историей. Жизнь моя – это как будто толковый словарь моего времени.

Если моя дочь говорит иногда: «Обманешь меня, значит, Ленина не любишь», то это не просто игра слов или даже не просто правила игры, а какой-то, пусть неустойчивый, пусть не настоящий, закон жизни для нее, через который все переступают (и она в том числе), но все равно через который переступать нельзя.

Другого, более подонского, закона дочь моя еще не знает.

Истолкование слов – занятие непростое.

Умение истолковывать слова – это умение передавать суть эпохи, аромат времени.

1973

Вот уже скоро месяц, как меня лечат от хронического алкоголизма. Лечат все. Начиная от жены и кончая доктором К., общепризнанным авторитетом на алкогольном фронте. Замечаю за собой, что фамилию К. я произношу с удовольствием и не без кокетства. Дескать, я служу у него, вместе воюем с хроническим алкоголизмом, с моим в том числе. Ужасно хочется причислить себя к избранным, к особого рода больным. С врачами я беседую сдержанно, всячески выгораживая себя и облагораживая свои запои. Зачем? Я же лечусь, у меня же болезнь! Попробуем разобраться Лечить меня начали давно. Мать, Татьяна, друзья, враги и целая армия доброжелателей. Сейчас, когда я согласился с тем, что я болен, они хором говорят: «Я же говорил(а)». Мне слышится этот хор (а еще говорю, что не мучаюсь слуховыми галлюцинациями), необыкновенно слаженный и стройный. Все сейчас счастливы лично, все счастливы за меня, и никто наверняка не скрывает своей радости и счастья перед первым встречным. Но я настолько точно предчувствовал это повальное и массовое счастье, что предупредительно оповестил всю Москву о своем добровольном заточении, оставив своим доброжелателям лишь одну возможность – примазаться к моему героическому поступку. Лидерства я не упустил и в этом.

Почему меня это волнует? Почему я взялся за перо?

Почему мне необходимо именно сейчас разобраться во всех тонкостях создавшейся ситуации?

Я совсем не собираюсь исповедоваться перед самим собой (с надеждой, что эти записи потом прочтут другие и таким образом исповедь приобретет лестную всенародность), не собираюсь заниматься психоанализом и самобичеванием.

Мои намерения гораздо скромнее: не углубляясь в свою псевдоболезнь, поставить диагноз лечащим врачам, доброжелателям и, естественно, самому себе в плане, так сказать, социальном.

Итак. 99% лечащихся от хронического алкоголизма не скажут врачу правду. Во-первых, они не считают себя больными. Во-вторых, не доверяют врачам. Алкоголизм явление социальное, с одной стороны, и явление нравственное – с другой.

Система наша (да и западные тоже) настолько фальшива и формальна в своих общественных отправлениях, что говорить о каких-то естественных отношениях между людьми не приходится. Все подчинено законам, совершенно противоположным тем, которые записаны в конституции.

Коммунистическая идеология превращается в свою противоположность, когда дело касается конкретных вопросов.

Одним словом, без поллитры не разберешься.

Что касается отношений интимных, семейных или, как говорят сейчас, производственных, то общая картина становится еще более запутанной и труднопонятной.

К вопросу о славе. Обо мне начинают писать, много разговаривать. Меня стали приглашать не только молодые кинорежиссеры, не только средние маститые, но кинорежиссеры серьезные и, безусловно, задающие тон в современном кино. Я уже не говорю о том, что в среде театральной я имею довольно устойчивый авторитет как среди режиссеров, так и среди актеров Москвы. Да и не только Москвы.

Одним словом, слава стучится в мою дверь. «Живой труп», Шукшин, Бондарчук, Соловьев, перспективы театральные – все это создает впечатление, что слава моя не за горами.

Но, странное дело, происходит это где-то рядом со мной, происходит как-то между прочим, происходит в тот момент, когда я серьезно и искренне собираюсь начать жизнь заново.

Пророк.

Наконец-то все ясно! Писать надо про народный театр, про скоморохов. «Скоморох» или обыкновенный пророк.

Рвутся все куда-то в поисках чего-то и не понимают одного, лишь совсем ничтожного обстоятельства не берут в расчет. А дело простое: в тюрьме не разгуляешься. Зритель (то бишь хозяин) удобно устроился, загнал театр в коробку и сделал из него игрушку, очень удобную, изящную, красивую. Скомороха затравили. А он жив, назло всем выжил. Во мне. «Театр родился на площади», сказал Пушкин. Загадка? Для кого угодно, но не для меня! Вот и напишу книгу о том, как мне удалось сохранить в себе скомороший дух.

Только что посмотрел по телевидению «Риголетто». Хорошо. С детства люблю Верди, особенно эту вещь. Но думал все время о Гюго, о романтиках. Меня не веселят уже много лет. Никто! Читаю Дебюро. Понимаю. Чаплин. Остальное – трюки. Наверное, Дебюро и Чаплин тоже на трюках строили свою работу. Я, м.б., появился более ко времени, чем они, хотя не отличаюсь трюками, не испытываю тяги особенно к трюкам. Душой – с ними. С отчаянными оптимистами. Я уверен, что я более оптимист, чем они, но чуть опоздал со временем. Вещь, между прочим, не второстепенная. Романтики нравятся, но я – иронический романтик. Вот ведь какая беда. Но, думая о Гюго, представляю себе поэта, который пишет государственный гимн, но дома создает поэму века.