Северная Пальмира - Алферова Марианна Владимировна - Страница 41

– Значит, я по-прежнему исполняю желания? – Элий против воли улыбнулся. – Но я даже не знаю, что дарую.

– Ты – Император, с тобой нельзя связать что-нибудь бесчестное.

Элий покачал головой:

– Как ты наивен, мой друг.

– В твоих руках десятки нитей. И ты ведёшь нас, ведёшь всех. Ведёшь, куда хочешь ты, а мы…

– Ты сам себе противоречишь…

– Нет, нет! Умоляю тебя, сражайся! – воскликнул странный проситель и поцеловал Элию руку. – Умоляю, Император… Тебе не надо ничего делать. Только побеждай. И мы пойдём за тобой.

– Только побеждай, – покачал головой Элий. – Это не всегда легко. А если я проиграю? Я же умру!

– Но так и бывает – за желания платишь смертью.

Человечек сказал «смертью». Хотел сказать «жизнью» и оговорился? Или все-таки имел в виду смерть?

Элий отошёл подальше от странного почитателя. И оглянулся. Тот стоял неподвижно посреди улицы, и на плечах его выросли два маленьких белых сугроба. Будто два крошечных голубиных крылышка.

Гений?

Бассейн замёрз. Превратился в продолговатое светлое стекло, прикрытое тонким виссоном снега. Сугробы укрыли аккуратно подстриженные туи. Скульптуры прятались в деревянных ящиках в ожидании весны. Замёрзший пруд, заснеженный сад. Зиму Элий переживал как трагедию. Печи жарко топили, в комнатах было почти душно. Но это тепло почему-то не радовало Элия. Он чувствовал себя пленником, посаженным в очередной раз в карцер. Только в этот раз в роли тюремщика выступала природа.

Элий бежал по снегу. На нем были надеты тонкие брюки и две туники – льняная, а поверх шерстяная, меч в ножнах закинут за спину. Лоб стянут шерстяной повязкой. И ещё перчатки – чтобы руки не мёрзли. Он не смотрел по сторонам, просто бежал по снегу, наблюдая, как подбитые мехом сапоги взрывают белое гладкое полотно, будто ростр рассекает морскую пену. Он не оглядывался, знал: две пушистые неравные борозды оставались за ним, одна чуть глубже и шире. Он бежал на север. Небо гасло, земля казалась светлее неба. Так и должен выглядеть путь изгнанника – под тёмным небом по безжизненной земле в никуда. Идти и идти, ничего не создавая и не разрушая, оставляя прерывистый след, который исчезнет с первыми весенними ручьями. Идти, забывая прошлое с каждым шагом, но ничего с этим шагом не приобретая. Тягостный бесцельный путь (непременно бесцельный), удаляющий от Рима, но ни к чему не приближающий. Двадцать лет изгнания. Думая о предстоящих годах, хочется упасть в снег и лежать, отдавая тело в жертву холоду. Двадцать грядущих лет придавят и не дадут подняться. Это даже не страдание, это просто несуществование, полное нечеловеческих усилий, подъем тяжести совершенно неподъёмной.

Самое тяжкое, самое непереносимое в изгнании – это изменение всего образа жизни. Нет, не отказ от привычек, и даже не перемена жаркого климата на это дождливое слякотное существование тяжелее всего. Ничуть! Самая отчаянная, почти физическая боль – замена непрерывного, «замысленного» римского существования на жизнь, где всякий день начинаешь с нуля. О, эта римская непрерывность! Она сама по себе почти бессмертие. Само рождение римлянином определяет твой путь и намечает вектор движения. Ты рождаешься и только чуть подрастёшь, как тебя уже ждут школа и лицей, и на четырнадцатом году – белая тога гражданина. Потом – служба в армии или сразу – выбор профессии, неспешное и неутомительное совершенствование, споры на форуме, голосования раз в год, чтение вестников, женитьба, рождение детей, война – почти запланированная – и уж точно запланированная победа. К старости – уютное гнездо, любимые лица вокруг, прибыльное дело… Ты умираешь, и восковая маска появится в атрии. Ты строишь жизнь как акведук, присоединяя арку к арке, и год за годом длится неторопливое восхождение прочной конструкции в гору, чтобы затем память чистой ключевой водой, поднятой на трехпролетную высоту, текла естественно и легко назад – в Вечный город.

И вдруг изгнание. Излом. Обрушение акведука. Каждый день начинаешь жизнь заново. Ты не молод – потому что нет цели впереди. Ты не стар – потому что нет сознания исполненного дела за плечами. Ты стар и молод одновременно – в своей неприкаянности и тоске. Чтобы хоть что-то значить, ты должен за день свершить столько же, сколько другой – за долгую жизнь. И выбор арены почти закономерен. Сегодняшний бой не связан ни с прошлым, ни с будущим. Есть только сегодняшняя победа и кровь, пролитая сегодня. И все награды и восторг – они тоже сегодня, никто не отложит их на завтра. Жестокость сражений не ожесточает, потому что она на миг. Взъярит и тут же отхлынет. Такое существование не покажется нелепым, потому что все вопросы, которые задал себе, ты забудешь, едва смежишь веки.

Элий посмотрел на часы. Пора было возвращаться назад, если он хочет быть дома, пока совсем не стемнело. Быть дома… Оказывается, даже в изгнании можно обрести дом и быть почти счастливым. Если все время делать вид, что счастлив. Элий повернул – теперь он видел свой дом вдалеке. В нижнем этаже виллы Аполлона светились золотом три окна. Остальные погружены в темноту. Когда-то в Древнем Риме окон в наружных стенах не было. Дом был неприступен, как крепость. Сейчас дома уязвимы так же, как их обитатели.

За сугробами мелькнула тень и, как показалось Элию, притаилась за молоденькой ёлочкой. Волк? Элий наслышался немало рассказов о здешнем зверьё, но не верилось, чтобы волк осмелился подойти так близко к жилищу. Элий положил ладонь на рукоять меча и побежал дальше. Оглянулся. Теперь он разглядел точно – тень промелькнула и притаилась возле старой берёзы. Но только это не волк. Это человек. Что делать? Бежать к дому? Не успеть. Преследователь наверняка проворнее. Элий выбрал берёзу потолще и встал, прислонившись спиной к дереву. Ему было жарко на морозе, он весь взмок. По спине меж лопаток бежала струйка пота. Льняная туника липла к телу. На арене не боялся, а тут… Человек выскочил ему навстречу. Взмах клинка. Но Элий оказался быстрее.

– Не ждал меня! – захохотал Всеслав и ударил вновь, метя в голову. Но удар пришёлся по берёзовому стволу, туда, где ещё мгновение назад была голова Элия – на заиндевевшей бересте протаял крошечный островок. А изгнанник стоял уже возле соседнего дерева.

– Я думал, ты безумен лишь на арене, – сказал Элий. – Оказывается, нет.

– Фекальный ты боец, паппусик, как есть фекальный, – усмехнулся гладиатор Сенека.

– Слав, я хочу, чтобы ты знал: к тебе у меня нет ненависти, – сказал Элий.

– А я тебя ненавижу!

– Послушай, Всеслав, это не ты! Не ты ненавидишь – другой. – Элий говорил спокойно, будто секунду назад Всеслав не пытался его убить. – Не поддавайся ему, слышишь! Не поддавайся ненависти. Ты ведь сильный парень. Ты сможешь, Филоромей…

– Не знаю… – Всеслав на миг как-то сник, будто ярость, клокотавшая в его груди, разом утихла – остались лишь боль и тоска. – Все время кажется: во мне два существа, и одно зубами держит другого. Они грызут друг друга. Грызут и разрывают меня на части.

– Старайся быть самим собой. Вспомни, каким ты был до арены. До Калки! Вспомни!

Всеслав открыл рот, но издал лишь тоскливый протяжный звук, похожий на волчий вой. Растерянно обернулся: будто Ненависть должна была стоять за спиной и подсказывать: рази!

– Ненавижу! – заорал юноша и опять ударил, вложив в удар всю силу.

Но клинок лишь разрубил молодое деревце до половины.

С трудом Всеслав выдернул клинок и оборотился. Элий отошёл к первой берёзе и смотрел на Всеслава так, будто не было никакой опасности, а была лишь игра. Игра, которая начинала римлянину надоедать.

– Вспомни, ты хотел быть моим другом, Филоромей! Выслушай меня!

– А ты убил меня! Ты!

Всеслав ударил. Элий удар отбил. И тогда Всеслав ударил кулаком в лицо. Элий рухнул в сугроб…

Никто не мог увидеть её. И все же Квинт боялся зажигать свет.

– Послушай, ты мешаешь мне. Сейчас придёт Элий, а я… – бормотал он, пытаясь освободиться от её объятий.