Ангелы на кончике иглы - Дружников Юрий - Страница 64

– Макарцева? – переспросила она. – Кто это?

– А как же ты прошла в Домжур? Ты где учишься?

– Я работаю, – сказала она, – в ателье. Портнихой. А в Домжур знакомые провели…

– Мне очень хочется тебя поцеловать.

– Я же сказала: нет!

Она поспешно затворила за собой дверь. Он прижал рот к замочной скважине и проговорил:

– Все равно я тебя поцелую, вот увидишь! В губы!

Борис Макарцев запрыгал вниз по лестнице через пять ступенек сразу и чуть не свалился на повороте. В последний момент он ухватил рукой перила.

34. МАКАРЦЕВ БОРИС ИГОРЕВИЧ

ИЗ АНКЕТЫ ПОСТУПАЮЩЕГО В ВУЗ

Родился 29 октября 1950 г. в Москве.

Русский. Беспартийный. Член ВЛКСМ.

Образование среднее. Окончил французскую спецшколу No 109 Ленинградского района Москвы. Аттестат зрелости No 9836457.

Специальности нет.

Знание иностранных языков: французский (читает, может объясниться).

Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая учебу в высших и средних специальных учебных заведениях, участие в партизанских отрядах и работу по совместительству): не работал.

Ближайшие родственники: Макарцев Игорь Иванович – отец, Макарцева Зинаида Андреевна – мать.

Военнообязанный призывного возраста. Приписное свидетельство No 741374К, выданное Тимирязевским райвоенкоматом Москвы.

Состояние здоровья: практически здоров. Основание: справка спецполиклиники Мосгорздравотдела для поступающих в вузы – форма No 281.

Паспорт: VIII MX No 381014, выдан 63 о/м Москвы 11 ноября 1966 г.

Проживает: Петровско-Разумовская аллея, 18, кв. 84. Телефон 258-71-44.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, СОПУТСТВУЮЩИЕ И МЕШАЮЩИЕ БОБУ

Игорь Иванович не сомневался, что его сын, как все дети партработников его положения, поступит в Институт международных отношений и посредственный аттестат зрелости – не столь уж существенный изъян при возможности нажать где надо. Одновременно Макарцеву хотелось, чтобы Бобочка тоже стал журналистом, но никаких позывов у него в этой области не обнаруживалось. Впрочем, как и в других областях. Оставалось надеяться, что мальчик поумнеет. Захоти он поступить на факультет журналистики МГУ, Макарцеву достаточно позвонить декану факультета Загульскому, разоблачительные статьи которого «Трудовая правда» печатает после каждой его заграничной поездки. Все пойдет само собой, только правильно занять исходную точку. А уж в эту точку Макарцев поставит сына, будьте уверены!

Так думал отец, пока Бобочка кончал школу. А окончив, заявил родителям, что аттестат зрелости дарит им на память, сам же он хочет отдохнуть. Ни в какой международный он не пойдет, поскольку там учатся одни маменькины сыночки-тряпичники, а шмотки его не волнуют.

– Зачем же ты учил французский? – спросил Игорь Иванович.

Оказывается, французским языком Боб и его приятели овладевали для того, чтобы трепаться по телефону, оставаясь непонятыми родителями.

– Выходит, ты считаешь мою жизнь неинтересной?

– Да любой гегемон-работяга счастливей тебя в сто раз! Отвкалывал восемь часов, принял стакан водки – и никаких забот. А ты по ночам трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром.

– Разве тебе не хочется жить за границей? – попытался купить его отец. – Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем?

– Думаешь, не знаю, за какие коврижки живут? Антохинского отца директором института сделали. А за что? За то, что в Англии, на стажировке, он в какой-то фирме несколько ампул украл…

– Это крайности!

– Это – промышленный шпионаж. Это твоя внешняя торговля… А журналистика?! Да сам ты напечатаешь о том, что видел за границей? Сто раз вымажешь дегтем, а потом тиснешь.

– Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем.

– А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.

– Ладно, Боря, иди работать на завод.

– Еще чего! Пусть быдло работает!

– Выходит, в армию?

– Не пойду. Позвонишь – мне запишут шум в сердце и оставят в покое.

– Не буду звонить, Боря. Клянусь!

– Мать надавит – позвонишь!

– При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын – тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь – там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. – Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. – Поступишь в институт – покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое.

– Твои слова – в дерьме!…

Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт.

– В какой, Бобочка?

– Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.

– Кем-кем?

– Переводчиком, мать.

– Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее…

– Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!

– Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит…

Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает – все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится – отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный «Москвич».

Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:

– Фашиста нет?

– Не смей называть отца фашистом!

– Пардон, мадам, забыл! Буду звать его «наци»…

Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.

Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу.

– Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его?

– К нему не пускают, сама говорила…

– Уже давно пускают. Отца надо поддержать…

– А выпишут когда?

– Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц…

– Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.

– Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы…

– Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.

35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА

Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы – спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было.

В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута – ни-ни!