Ангелы на кончике иглы - Дружников Юрий - Страница 130

– С праздником, Игорь Иваныч, – заулыбался он. – Для вас с двойным. Бюллетенчик ваш последний уже в бухгалтерии, деньги Анна Семенна позже принесет. Поздравляю с приступлением к исполнению.

Про какое он преступление – не расслышал Макарцев. Может, переспросить? Но трудно ворочать языком. Опух он, тесно стало во рту. Долго боль не отпускает, пора бы ей пройти…

– Я спросить хотел, Игорь Иваныч, когда машбюро опечатывать на праздники? – Валентин потряс медной печатью на веревочке. – В этом году дополнительное указание: каждую машинку опечатывать в отдельности и веревку продевать, чтобы футляр нельзя было вскрыть с обратной стороны. Я уже все машинки опечатал, одну оставил, так к ней скопилась очередь, и у всех срочное. А указание к шестнадцати ноль-ноль машбюро опечатать.

– Вопрос технический, Валентин, – сказал Ягубов. – Мы его с тобой без редактора решим. Видишь, запарка?

Значит, Ягубов заметил, что мне нездоровится, поморщился Макарцев. В голове гудит, слова плохо слышу. Это из-за ваты в ушах.

– По ВЧ звонят, – вежливо подсказал Ягубов. – Потише, товарищи!

Телефон ВЧ, как скипетр у царя, служил реальным и торжественным атрибутом власти, которого Ягубов удостоен не был. Редактор и сам услышал теперь гудок. Как неудобно, что телефоны стоят слева, ведь так тяжело тянуть левую руку. После праздников надо будет попросить переставить.

– Макарцев, – доложил он в трубку, стараясь не тянуть буквы и не шепелявить из-за непослушности языка.

В трубке послышался голос Хомутилова, помощника человека, предпочитающего быть в тени.

– Заранее звоню, товарищ Макарцев, поскольку праздники… Запиши: пятого мая в одиннадцать тридцать.

– К самому? – спросил Макарцев. – На пятое?… День печати.

– Выходит, так.

– А по какому вопросу? – он мгновенно угадал тревожность интонации.

Ответа не последовало, и Макарцев понял, что дело хуже, чем ему показалось.

– Что-нибудь случилось? – повторил он, хотя отлично знал, что спрашивать, а тем более вторично, нельзя. – Чтобы мне подготовиться…

– Не знаю, – вздохнул Хомутилов. – Я ведь, сам знаешь, исполнитель…

В трубке загудели низкие короткие гудки.

– Пора начинать планерку, Игорь Иваныч, – донесся до него голос Ягубова. – Вы проведете или мне прикажете?

– Я, – резко прошептал Макарцев. – Поведу я сам…

Но слова его утонули в облаке ваты, и неизвестно, произнес он их или только хочет произнести. Хочет провести планерку или уже провел. Хочет поздравить коллектив с Первым мая или уже поздравил. Один он в кабинете или вокруг него стоят и смотрят на него, не понимая, что с ним происходит… Он вдруг уменьшился в размерах, стал лилипутом, а они все вокруг огромные. От страха, что его сейчас затопчут, он покрылся испариной, стал открывать рот, пытаясь вдохнуть побольше, запастись, чтобы хватило на следующий вздох, но они вдохнули в себя весь воздух в кабинете, ему ничего не осталось, кроме ваты.

Он пытался подняться, чтобы распахнуть форточку, уперся руками в подлокотники, но забыл, что еще держит в руках трубку вертушки. Она упала, повисла на проводе, продолжая издавать тревожные гудки. Потом гудки прекратились, голос спросил: «В чем дело? Почему не положена трубка?» Ягубов бросился к трубке, перегнулся через стол, положил ее на рычаг. Не сумев встать, Игорь Иванович пошарил на маленьком столике рукой, нащупал кнопку звонка.

Вбежала Анна Семеновна, увидела, что Макарцев оседает на стуле и лицо у него серое.

– Сидеть неудобно! – сказал он ей. – Вата лезет в рот… Духота!

– Господи! – воскликнула Локоткова. – Да что же вы стоите? Валентин, «скорую»!

Она бросилась к окну, но распахнуть не смогла: мешала рама висящего снаружи портрета. Кашин вышел в приемную и стал набирать Кремлевку и 03, прикрывая ладонью трубку, чтобы никто не услышал. Макарцев между тем следил глазами за безуспешными попытками Анны Семеновны открыть окно.

– Когда есть воздух, дышать легче, – четко сказал он.

А может, не сказал, а опять только подумал. Он вдруг догадался, что умирает. Он не знал, как это бывает, до этого умирать ему не приходилось. Затылком он ощутил спинку кресла, и сознание внезапно стало ясным, как никогда. Затылок от неудобной позы начал неметь. Немота поползла в стороны, вверх, вниз, в глазах зарябило от солнечных зайчиков, и наступила темнота. Макарцев сделал свое последнее умозаключение: умирать начинают с затылка.

– Ну, вот мы и вместе, – проговорил над самым ухом Игоря Ивановича приятный голос, непохожий на редакционные.

Маркиз де Кюстин опять появился из тумана, звякнул шпагой и сделал приглашающий жест то ли к потолку, то ли в сторону окна.

– Сожалею, но ваша бренная суета кончилась, – успокоил он Макарцева. – Пора сматывать удочки, так, кажется, тут у вас говорят. Ничего страшного, поверьте тому, кто через это давно прошел и чувствует к вам неизъяснимую симпатию. Даже, может, любовь… Еще мгновение, и станет легко, а, самое главное, наконец-то свободно. Скоро у нас будет предостаточно времени, чтобы близко общаться и все обсудить… ить… ить…

Кюстин растворился в белом тумане, а сам туман вокруг Игоря Ивановича стал серым, фиолетовым, красным и вдруг почернел. Макарцев вдруг стал пускать пузыри, как маленький. Большой пузырь, переливающийся фиолетовым бликом, повис у него на нижней губе, скатился по подбородку и лопнул. Последнее, что увидел редактор Макарцев на этом свете, было огромное ухо Владимира Ильича.

Кабинет набился до отказа людьми, пришедшими на планерку и в растерянности стоящими по стенам. Макарцев сидел в кресле, опершись руками о подлокотники, и глядел вдаль прямо перед собой. Он еще оставался главным редактором «Трудовой правды», руководил, являл собой звено цепи между газетой и ЦК. Но он уже не был главным редактором: хотя остальное тело еще функционировало, глаза его застыли, и мозг потух.

– Куда? – спросил рослый деревенского склада фельдшер в нечистом белом халате.

Неся впереди себя чемоданчик, он бесцеремонно раздвигал им людей.

– Быстро приехали, молодцы! – похвалил Ягубов, указав рукой направление.

Фельдшер неторопливо поставил на редакторский стол чемоданчик, открыл его, потом взял Макарцева за руку. Рука от подлокотника не отделялась, и парень рванул ее с усилием. Несколько секунд он слушал пульс, потом взял редактора с обеих сторон за голову и потряс.

– Никакой реакции, видите? – обратился фельдшер к Анне Семеновне.

Та, приложив ладони к горлу, стояла рядом.

– Укол сделайте! – приказала она. – Чтобы продержаться до Кремлевки.

– А кто это?

– Кандидат в члены ЦК!

Парень оттянул у Макарцева нижнее веко.

– Что вы делаете? Ему же больно!

– Не больно, – по-деловому сказал фельдшер. – Ему уже не больно. Инфаркты были?

– Был, – сказала Анечка, – двадцать шестого февраля.

– Увезем в морг. На праздники хоронить запрещают. Будет в морге лежать до конца демонстрации. Помогите положить тело.

Ягубов приказал Кашину помочь. Фельдшер намочил кусок ваты спиртом и вытер руки, а затем край стола, где стоял чемоданчик. На вате оказалось немного запекшейся крови, прихваченной спиртом со стола. Это была кровь Нади, оставшаяся от давнишней встречи с Ивлевым. Фельдшер швырнул вату в мусорницу.

Зазвонил внутренний телефон, и Ягубов тихонько снял трубку.

– Волобуев беспокоит, Игорь Иванович. С праздником вас! Ну, и с выздоровле…

– Волобуев, – перебил Степан Трофимович. – Игоря Ивановича больше нет.

– Нет? А я слыхал – появился… Это вы, Степан Трофимович? Понимаете, надо снять в материале слова, что демонстранты пойдут по восемь человек в ряд. На Западе пишут, якобы мы заранее организуем всенародное ликование. Колоннами, и все!

– Не суетись, Волобуев. Снимем. Сейчас Игорь Иваныч умер.

– Умер? А газета?

– Газета? «Трудовая правда» будет выходить, даже если мы все умрем!

Весть о смерти главного редактора облетела отделы и типографию. Рабочие, увидев, что начальники цехов убежали наверх, вытащили припасенные к концу дня бутылки и стали пить за упокой макарцевской души, опуская в стаканы свежие оттиски гранок. Свинцовая краска сокращала жизнь, но убивала запах водки.