Ангелы на кончике иглы - Дружников Юрий - Страница 121

– Что это, пап?

– Это? – Яков Маркович сел, опершись спиной о тахту. – Кто знает, сынок? Может, это скоро понадобится…

– А ты не хотел бы уехать, отец?

– Я?! Ты хочешь вызвать меня на предотъездовское соревнование? Нет, сынок. Ты молодой – у тебя еще есть слабая надежда. А я…

– И тебе не надоело?

– Ox, как надоело, Костик! Но я уж досмотрю это кино до конца! Иногда мне кажется, что евреи любят эту страну больше, чем русские. Они больше думают о ней, меньше ее пропивают. А живут они на этой земле, начиная с хазар, то есть не меньше русских. И по чистой случайности в свое время стали насаждать здесь византийскую религию, а не иудейскую. Русские привыкли заселять чужие земли. Так что логичнее им эмигрировать. К монголам, от которых частично произошли. А евреи останутся. Только карлов марлов больше не надо… Меня тошнит, Костя.

– Зачем ты напился? Чтобы стать националистом?

– Меня тошнит от того, что происходит…

– Сам же говорил, отец, что на перстне царя Соломона были выгравированы мудрые слова: «И это пройдет…»

– Говорил! Мало ли что я говорил! Да если бы у меня был перстень, я бы выгравировал на нем: «И это не пройдет!»

70. РОКОВАЯ ДЕВОЧКА

В сберкассе на старом Арбате стояла очередь, извиваясь по стене: старики и старухи ожидали пенсию. Сироткина попросила предупредить, что она последняя, отошла к стойке и, открыв отцовскую сберкнижку на имя Северова Гордея Васильевича с правом для дочери пользоваться вкладом в течение трех лет, заполнила листок. На счету было две с половиной тысячи с лишним. Отец не трогал их после смерти матери.

Мелочь Надежда не стала трогать, а две с половиной тысячи, отстояв в долгой очереди, забрала. Ей велели расписаться три раза – Надя волновалась, и подпись каждый раз получалась отличной от предыдущей. В конце концов ее заставили предъявить паспорт. Только после этого Сироткина получила жетон с номером, отдала его кассирше, и та отсчитала деньги. Сколько – Надя не могла видеть из-за высоченного прилавка, но пересчитывать не стала. Она отошла к стойке, вынула из сумочки редакционный конверт со штампом «Трудовая правда», вложила в него деньги и заклеила.

До метро «Университет» Надежда ехала с решительностью, которая несколько убавилась, пока она поднималась по эскалатору. Обычно, когда Надя провожала Ивлева, он не хотел, чтобы она шла с ним до самого дома; она оставалась внизу, и лестница уносила вверх его одного. Но иногда он заговаривался, не замечал, что она уже стоит на ступеньке, и ей удавалось проводить его до самого выхода из метро. В такие дни Надя была счастлива.

Теперь Сироткина вошла в подъезд. Она поднималась по лестнице не ища, будто сто раз приходила в дом Ивлева. Она хотела встречи с Антониной Дональдовной и боялась ее. Это была какая-то игра, которую Сироткина сама себе предложила, сойдясь с Ивлевым. Антонина Дональдовна была ее педагогом в 38-й музыкальной школе. Надя девочкой любила ее и быстро забыла, как и всех других своих учителей, но вспомнила, когда узнала, что спецкор Ивлев – ее муж. Учительница в свое время о нем рассказывала (какой он умный и незаурядный человек, – кажется, про это), и Наде, когда она на него в редакции посматривала, сделалось любопытно.

Когда игра и полудетские расчеты стали серьезными, Сироткина не заметила. А заметила только, что она любит Ивлева и ей не только хорошо от этого, но и плохо. Она так и не сказала ему, что знает его жену.

– Сироткина?! – удивилась Антонина Дональдовна, открыв дверь и сразу узнав Надю.

Она стояла в пестреньком халате с посудным полотенцем не первой свежести в руках и, узнав, все еще продолжала разглядывать Надю, тщательно, с иголочки одетую.

– Я на минуту, Антонина Дональдовна…

– Да входи же. У меня кавардак, извини… Раздевайся, я сейчас…

Пока Надя снимала плащ, Тоня в ванной напудрилась, чтобы хоть немного скрыть следы синих припухлостей от бессонной ночи и слез. Она скинула халат, натянула брюки и кофту, провела два раза гребешком по голове и вышла из ванной.

– Я все знаю, – сразу произнесла Сироткина, чтобы не вертеться вокруг да около.

– Что – все?

– Мы ведь с Вячеславом Сергеевичем вместе работаем. Ну, то есть я в редакции мелкий технический работник. Он ни в чем не виноват, я уверена. Они должны его выпустить! Просто обязаны!

Тоня ничего не ответила. Она отрицательно покачала головой, и только слезы покатились вниз, оставив два следа в наспех положенной на щеки пудре.

– Точно знаю, Антонина Дональдовна! Газета за него заступится, а к мнению газеты прислушаются… Скоро из больницы наш главный выйдет, Макарцев. Он к Ивлеву хорошо относится, понимает, что это талантливый человек. Он позвонит и все такое… Вот увидите!

– Куда позвонит, Надюша? Ты осталась такой же наивной девочкой, как была!

– Нет! – запротестовала Сироткина. – Может, я и наивная, но не такая, как вы думаете! Верьте, это главное!…

– Постараюсь…

– Да, чуть не забыла, а то б ушла… Я привезла гонорар вашего мужа – в бухгалтерии просили передать…

Сироткина поспешно вынула конверт, положила на стол. Ивлева не взглянула.

– Ну а ты-то как живешь, Надя?

– Я? Замечательно. Весело! Такой круговорот – некогда оглянуться. Учусь в университете, на вечернем, кончаю. В общем, порядок…

– Тебе можно позавидовать…

– Мне многие завидуют. Даже стыдно, когда у тебя все так хорошо… А как ваш сын?

– Сейчас у бабушки, растет…

– Ну, я пойду, – поднялась Надежда. – Извините, что ворвалась без приглашения.

– Наоборот, Надя, я очень рада. Посиди, чаю попьем…

– В другой раз… Загляну, как только что-нибудь узнаю.

Закрывая за Надей дверь, Тоня ощутила знакомый запах духов. Запах этот раздражал ее давно, однако она не придавала ему значения. Только теперь слабая догадка пришла к ней, но она не позволила этой мысли развиться и поразить ее сознание неожиданным открытием.

На улицу Надя выскочила вприпрыжку, довольная собой. Тоненькая и устремленная, улыбаясь, она спешила к метро, и прохожие смотрели ей вслед. Она предчувствовала, что отец дома. Но когда действительно застала его на кухне, вспомнила: он утром говорил, что после совещания приедет рано, а потом снова уедет и ночевать не вернется. Она была уверена, что у него есть женщина, не может не быть. Просто он считает ее ребенком, и это скрывает. И раньше бывало, он неожиданно заявлял, что не придет ночевать – у него командировка. А тут не объяснил причину – не захотел врать. Это уже прогресс.

– Здравствуй, папочка!

Василий Гордеевич сидел без пиджака в белой рубашке с расслабленным галстуком и жевал. Она обняла отца за шею, прижалась к его спине. Из Надиной комнаты доносилась музыка, ласковая и мягкая.

– Это ты включил проигрыватель?

– Да!

– Ты что – влюбился?

Он молча усмехнулся.

– Выбрит тщательней, чем обычно, музыка…

– Побрился в парикмахерской ЦК, пластинку мне подарил мой зам. Все?

– Нет. Куда собираешься?

– Ну, если начистоту, то на дачу, играть в преферанс.

– Там, надеюсь, будут женщины? Давно пора…

– Пора? – Василий Гордеевич опять усмехнулся. – Нет, женщин там не будет. И что значит – пора? Я же не говорю, что тебе пора замуж…

– Ну, не говоришь, поскольку ты тактичный. А если бы я это сделала? У меня есть новый парень… Так серьезно ко мне относится, просто боюсь…

– Новый? Кто?

– Военный. Учится в академии Жуковского – в адъюнктуре… Как ты считаешь?

– Я? По-моему, раз спрашиваешь, то сама не уверена.

– Я-то уверена, – прошептала она ему на ухо. – Но не знаю, как ты отнесешься… Ведь тогда ты…

– Тогда? С этим антисоветчиком?! Про которого ты мне тогда наврала… Его фамилия Ивлев, и он с тобой работал!

– Ну, вот! Сразу ругаешься. С ним давно кончено… Но если хочешь правду, то никакой он не антисоветчик! Он перевел с французского книжку, которую каждый смертный может взять в Ленинской библиотеке. И не в спецхране, а просто так.