Геркулес и Гидра - Булычев Кир - Страница 3

Раз вы теперь понимаете, какой человек Томат, то тогда понятней будет мое смертельное легкомыслие.

В общем, в четверг вечером, как раз перед тем, как проводить испытание установки Игоря, был день рождения у Шурочки Андреевой. Она аспирантка у Бориса, милое создание, только мне совсем не нравится, потому что шумна и жутко разговорчива. Мы в экспедиции решили, что устроим большой праздник. Манин не возражал, а я думал, что бы такое сделать для ребят, и потом притащил им целое ведро черешни, а когда уходил из дома, увидел, что пластинка лежит прямо на столе – наверное, Томат любовался ею перед уходом с Люсей в кино. И я решил ее прихватить. Все равно будут танцы, а пластинок всего пять штук и все надоели.

Вечер прошел неплохо. Тем более что была очень хорошая погода, а назавтра предстояло испытание машины Игоречка, и Макар с утра не вылезал из гаража, его даже на праздник еле приволокли. Так что настроение у нас было приподнятое, как перед запуском в космос. Это не значит, что все мы в тот момент представляли, как работает машина, – Манин и Игоречек люди, как ни странно, суеверные, и оба, как оказалось, боялись, что опыт провалится, хотя в Москве его уже ставили много раз.

Шурочка танцевала со мной и уговаривала меня поступать в Москву на истфак. Она, как всегда, говорила без умолку, черные, завитые химией волосы падали ей на лицо, и она все время надувала щеки, чтобы отдуть локоны в сторону. Вообще-то она была очень милой. Это вопрос не личной моей привязанности. Хоть я и акселерат, мне еще только пятнадцать лет и женский вопрос меня практически не волнует.

Потом Манин, Игоречек и, конечно же, Макар скрылись в гараже и там колдовали, но меня это мало интересовало. Мне было хорошо. И было бы еще лучше, если бы не эта пластинка. Я вдруг представил, что Томат вернулся из кино и сразу бросился искать пластинку, а ее нет. Представляете, что тогда поднимется за скандал! Тихий такой скандал, вежливый, лучше утопиться! Я сидел и смотрел, как неосторожно эту пластинку ставят на проигрыватель, но взять ее и унести было неловко. Не могу же я показать, что боюсь какого-то Томата.

Но все на этом этапе обошлось.

Часов в одиннадцать Манин, вернувшись из гаража, приказал нам расходиться, потому что подъем в семь, а в половине восьмого всем приказано быть готовыми к эксперименту.

Я с облегчением забрал пластинку, сунул ее в конверт и, позвав Макара, пошел домой. Мы с Макаром живем недалеко друг от друга, на другом от школы конце улицы. Светила луна, было тихо, даже собаки не брехали.

Макар молчал, был погружен в мысли. Я спросил его, нравится ли ему Шурочка, он даже не понял моего вопроса.

– Игорь Маркович обещал меня взять к себе в институт, – сказал он, и я понял, что любые разговоры с этим чудаком обречены на провал.

Сами понимаете, я свою улицу знаю как свои пять пальцев. Я могу пройти по ней с завязанными глазами в любое время года. И знаю на ней каждую рытвину.

– Ну ладно, – сказал я, – с тобой каши не сваришь.

– И вообще, – ответил Макар, который, оказывается, запомнил мой вопрос о Шурочке, – как ты можешь задавать вопросы о Шурочке, если завтра ты умрешь?

Если бы он при этом улыбнулся или еще что, я бы так не удивился. Но он сказал это неожиданно и так серьезно, что я споткнулся о колоду, лежащую у ворот дяди Христо, и полетел вперед, приземлившись точно на пластинку, и в ночной тишине поселка услышал, как она раскололась. Я лежал в ужасе. А он остановился надо мной и смотрел на меня сверху. И я глупо спросил:

– Почему умру?

– Потому что, – ответил он спокойно. Как будто и не заметил, что я лежу на земле. – Ничего подобного ни ты, ни археология еще не видели.

И с этими словами он повернулся и пошел через дорогу к своему дому.

А я, про себя проклиная его последними словами, встал, поднял превратившуюся в кучку осколков пластинку и побрел домой, моля бога, чтобы Томат еще не вернулся из кино.

Из кино он вернулся, но уже лег спать и вежливо, аккуратно посапывал в своей комнатке.

Я прошел к себе, спрятал разбитую пластинку под кровать и лег спать. И даже, несмотря на мое расстройство, сразу заснул.

2

Утром Томат встал затемно и отправился с Христо ловить рыбу. Так что пропажи пластинки он не заметил. Я вздохнул с облегчением, потому что умею забывать о неприятностях, если они случаются не немедленно, и пошел к школе.

Хоть было лишь начало восьмого, все уже поднялись. Все были возбуждены, как будто нашли на раскопке статую Венеры. Двери в гараж были широко открыты, там суетились Макар с Кроликом, Игоречек разговаривал с Маниным.

Потом Манин обратился к нам.

– Коллеги, – сказал он. – У нас есть еще несколько минут, и я сейчас хочу сделать вам сообщение. Давайте пойдем в столовую.

Мы пошли за ним в школьную столовую и расселись на небольших стульях у покрытых пластиком столов. Манин встал у раздачи, где стояли горой еще не мытые тарелки, закурил, потом сказал:

– Не обижайтесь, что я раньше вам обо всем не рассказал. Хотя многие уже слышали об опытах нашего гостя. Но все еще было покрыто туманом неизвестности. Сегодня же он должен рассеяться.

Туман неизвестности – это Манин хорошо сказал. Я люблю таинственные слова. Меня и археология привлекает своей таинственностью. Ты никогда не знаешь, что тебе откроется за поворотом. Сами понимаете, нам всем хочется открыть какой-нибудь храм или богатое захоронение. Все археологи любят посетовать: ах, не дай бог нам богатое захоронение. Мы ненавидим эти золотые украшения и бриллиантовые короны. Сразу приедет фининспектор, надо охрану ставить, и это проклятое золото затмевает чисто научное значение наших раскопок. Одна надпись, даже неполная, дороже всего золота мира. Но я думаю, что они лицемерят. В самом деле, тому же великому Манину всегда приятно, когда про него говорят: это тот человек, который откопал волшебный клад в кургане Седая Могила. Там было восемь ваз и так далее… А кто читает археологические отчеты? Только такие любители, как я. Кстати, Манин обещал мне осенью прислать свои статьи за последние годы. Думаю, не обманет.

Ну вот я и отвлекся. Я и на уроках отвлекаюсь. Я как-то плыл на МРТ в Таганрог, стоял на палубе, задумался, и мне показалось, что я на берегу. Я сделал шаг вперед и нырнул в воду. Хорошо еще, что плаваю как рыба.

– Принцип изобретения нашего дорогого гостя, – продолжал между тем Манин, – заключается в том, что при изготовлении любого предмета нарушается не только форма исходного сырья, но и неуловимые обычными приборами связи в самих молекулах. Вот эта амфора, которую вчера отыскал наш Костя, – тут я немного покраснел, потому что приятно, когда Манин помнит о твоих скромных заслугах, – когда-то была куском глины. Потом ее замесили, положили на гончарный круг, вылепили, затем сунули в печку, обожгли, раскрасили. В принципе, это все тот же кусок глины. Но в ином облике. По химическому составу амфора не отличается от глины, из которой она сделана. Но эта глина помнит, какой она была когда-то.

С философской точки зрения тут что-то было. Я так и сказал, хоть не к лицу простому рабочему, не достигшему совершеннолетия, перебивать профессора. Но у нас демократия.

– Давайте не будем углубляться в философию, – сказал Манин, выслушав меня. Шурочка почему-то хихикнула, можно подумать, что вчера вечером она со мной вовсе не танцевала. Ну я и закрылся в себе.

– Мне важен принцип, – сказал Манин. – Я хочу, чтобы вы его поняли так, как его понял я. Технических деталей процесса мы не поймем.

Это вы не поймете, хотел было я добавить, но, разумеется, промолчал. Хватит с меня Шурочкиных улыбок. Но ведь Макар-то понял лучше любого профессора. Иначе бы эту установку готовил к работе Манин, а не Макар.

– Каждая вещь, – сказал Манин, – имеет память. Это не память в понимании живых существ, а память молекулярная. Моя рубашка помнит, что была когда-то коробочкой хлопка, этот стол помнит, что рос в лесу, даже песчинка на берегу помнит о том, что была частью расплавленной магмы.