Последний римский трибун - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 38

– Трибун женился – через три дня после того как достигнул власти – на дочери барона ди Разелли.

– Разелли! Не знатное имя; он мог бы сделать лучший выбор.

– Но говорят, – продолжал молодой человек, улыбаясь, – что трибун скоро вступит в родственные связи с Колонной посредством своей прекрасной сестры, синьоры Ирены. К ней сватается барон ди Кастелло.

– Как, Адриан Колонна! Довольно! Вы убедили меня в том, что человек, который удовлетворяет желания народа и вместе внушает страх нобилям или примиряет их – рожден для власти. Ответ на это письмо я пошлю сам. За ваши вести, господин посол, примите вот этот камень. – И рыцарь снял со своего пальца довольно дорогой перстень. – Полно, не бойтесь, это мне дали в подарок, как я даю вам!

Посол был приятно изумлен обращением знаменитого разбойника, который тоже немало удивился непринужденности и фамильярности, с какой молодой человек рассказывал ему, Фра Монреалю, в собственной его крепости, римские новости. Юноша низко поклонился и принял подарок.

Хитрый провансалец, заметивший произведенное им впечатление, видел также, что полезно было бы отложить на время меры, которые он счел было нужным принять.

– Если ты возвратишься в Рим прежде, чем дойдет туда мое письмо, – сказал он, отпуская посла, – то уверь трибуна, что я удивляюсь его гению, приветствую его власть и подумаю о его требовании, по возможности, с благоприятной стороны.

– Пусть нашим врагом будут лучше десять тиранов, нежели один Монреаль, – с жаром отвечал посол.

– Врагом! Поверьте мне, синьор, я не желаю вражды с властителями, которые умеют управлять, и с народом, который имеет мудрость и править, и повиноваться в одно и то же время.

Однако же весь этот день Монреаль был задумчив и не в духе: он отправил верных послов к губернатору Аквилы (который тогда вел переписку с Людовиком венгерским) в Неаполь и в Рим. Последнего он снабдил письмом к трибуну. В этом письме он, не компрометируя себя окончательно, притворился согласным исполнить требование, и просил только большей отсрочки, чтобы приготовиться к отправлению. Но в то же самое время Монреаль прибавил к своему замку новые укрепления и снабдил его множеством припасов. Ночь и день его шпионы и лазутчики наблюдали за проходом к замку и за тем, что делается в городе Террачине. Монреаль был именно из тех вождей, которые более всего приготовляются к войне тогда, когда, по-видимому, имеют самые мирные намерения.

В одно утро, именно через четыре дня после появления римского посла, Монреаль, тщательно осмотрев наружные укрепления и запасы и довольный тем, что может выдержать по крайней мере месячную осаду, явился в комнату Аделины с более веселым лицом, чем обычно.

Аделина сидела у окна башни, откуда виден был великолепный ландшафт лесов, долин и померанцевых рощ – странный сад для подобного замка! В изгибе ее шеи, когда она склонила лицо на руку и слегка повернула свой профиль к Монреалю, было что-то невыразимо грациозное. Головка ее ясно обнаруживала благородное происхождение, кудри ее были разделены пробором на лбу, – простая прическа, удачно возобновленная в наше время. Но выражение лица, наполовину отвернувшегося в сторону, рассеянная напряженность взгляда и глубокая неподвижность позы были так грустны и печальны, что веселое и ласковое приветствие Монреаля замерло у него на губах. Он молча подошел и положил руку на ее плечо.

Аделина обернулась, прижала эту руку к своему сердцу, и вся ее грусть исчезла в улыбке.

– Дорогая моя, – сказал Монреаль, – если бы ты знала, как тень печали на твоем светлом лице омрачает мое сердце, то ты никогда не грустила бы. Но в этих грубых стенах, где возле тебя нет ни одной женщины, равной тебе по званию, где всякое веселье, какое только может дать Монреаль этим залам, неприятно для твоего слуха, – неудивительно, что ты раскаиваешься в своем выборе.

– Ах, нет-нет, Вальтер, я никогда не раскаиваюсь. Когда ты вошел, я думала о нашем ребенке. Увы! Это было наше единственное дитя! Как он был хорош, как походил на тебя!

– Нет, у него были твои глаза и лоб, – отвечал кавалер прерывающимся голосом, отвернувшись.

– Вальтер, – сказала Аделина, вздыхая, – ты помнишь? Сегодня день его рождения. Сегодня ему десять лет. Одиннадцать лет мы любим друг друга, и тебе еще не наскучила твоя бедная Аделина.

– Я твой до гроба, – отвечал Монреаль со страстной нежностью, которая совершенно изменила характер его воинственной наружности, дав ей кроткое выражение.

– Если бы я могла быть в этом уверена, то я была бы вполне счастлива! – сказала Аделина. – Но пройдет еще несколько времени, и небольшой остаток моей красоты поблекнет; а какие другие права я имею на тебя?

– Всевозможные; воспоминание о первом твоем румянце, о твоем первом поцелуе, о твоих бескорыстных жертвах, о твоих терпеливых странствованиях, о твоей безропотной любви! Ах, Аделина, мы провансальцы, а не итальянцы: а когда провансальский рыцарь избегал врага или оставлял свою возлюбленную? Но довольно, дорогая моя, сегодня не будем сидеть дома, не будем грустить. Я пришел звать тебя прогуляться. Я послал слуг разбить нашу палатку возле моря. Будем наслаждаться померанцевыми цветами, пока можем. Прежде, чем пройдет другая неделя, у нас могут случиться занятия посерьезнее и место для наших прогулок будет потеснее.

– Как, дорогой Вальтер, ты предвидишь опасность?

– Ты говоришь так, госпожа-птичка, – сказал Монреаль, смеясь, – как будто бы опасность для нас – какая-то новость; кажется, пора бы узнать, что это воздух, которым мы дышим.

– Ах, Вальтер, неужели это вечно будет продолжаться? Ты теперь богат и знаменит, неужели ты не можешь оставить свое беспокойной поприще.

– Ах, Аделина! Что такое богатство и знаменитость, если не средства к достижению власти? Что касается войны, то щит был моей колыбелью – молю святых, чтобы он был мне погребальным катафалком! Эти дикие и волшебные, крайности жизни, – переходы от беседки милой к палатке, от нищеты к дворцу, – переходы, делающие сегодня блуждающим изгнанником, завтра – равным королю, составляют настоящую стихию рыцарства моих нормандских предков. Нормандия научила меня войне, нежный Прованс – любви. Поцелуй меня, дорогая Аделина; теперь пусть служанки оденут тебя. Не забудь своей лютни, моя милая. Мы разбудим эхо провансальскими песнями.

Гибкий характер Аделины легко поддался веселости ее возлюбленного, и скоро компания выехала из замка к месту, которое Монреаль избрал местом отдыха во время дневной жары. Но уже приготовленный ко всякому отчаянному нападению замок был строго охраняем и, кроме домашних слуг, любовников сопровождал отряд из десяти солдат, в полном вооружении. Сам Монреаль был в латах, а его оруженосцы следовали за ним с копьем и шлемом.

Они вошли в палатку; из слуг, оставшихся вне ее, одни праздно бродили по морскому берегу, другие готовили к вечеру лодку для катания, некоторые в простой палатке, скрытой в лесу, приготовляли полдневный завтрак. Между тем струны лютни, на которой играл Монреаль с небрежной ловкостью, нарушали своей музыкой задумчивое безмолвие полудня.

Вдруг один из лазутчиков Монреаля прибежал, задыхаясь, к палатке.

– Капитан, – сказал он, – отряд из тридцати человек в полном вооружении, с большой свитой оруженосцев и пажей только что оставил Террачину. На знаменах их – двойной горб: Рима и Колоннов.

– Хорошо, – сказал Монреаль весело, – такое войско приятная прибавка к нашей компании. Пошли сюда нашего оруженосца.

Оруженосец явился.

– Садись скорей на лошадь и поезжай к отряду, который ты встретишь в ущелье (полно, моя дорогая, не мешай), найди начальника и скажи, что добрый рыцарь Вальтер де Монреаль посылает ему привет и просит его при проезде через нашу землю остаться на некоторое время с нами в качестве приятного гостя; и, постой, прибавь, что если ему угодно провести час или около того, в приятной забаве, то Вальтер Монреаль будет рад переломить копье, с ним или с каким-нибудь рыцарем его свиты, в честь наших дам. Поторопись живо!