Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 41

– А посмотрите вон на ту келин… По имени Шынар. Когда она впервые вошла в этот дом, сразу заняла самое почетное место. Шынар, не прячься, иди-ка, сядь рядом.

До этого Шынар сидела возле Улпан, самовар разделял их, и сейчас Улпан подтолкнула ее.

– Зовут – иди… Тебя в этом доме балуют, как меня не балуют!

Шынар покраснела, отчего смуглее стала кожа на лице.

– Иди, иди… – притворялась обиженной Улпан.

– Садись поближе, – подвинулся немного Есеней и объяснил второй соседке, самой старшей среди женщин: – Эта келин меня называет просто по имени…

Старуха удивилась:

– Да? Это правда, шырагым?[56]

– Сами заставили, я не соглашалась…

– Улпан, наверное?..

После тоя по случаю переезда на джайляу, после разговора на холме совета, после женского чаепития в юрте Улпан – люди из рода сибан, люди вроде и свободные, но – зависимые, почувствовали прилив надежд. Что-то менялось в их судьбе. Многие превозносили Есенея – под старость лет стал думать о боге, вспомнил о сородичах… А женская половина – не Айтолкын, понятно, – на все голоса расхваливали Улпан: «Наша! Дочь бедняка! Видно, родилась на счастье обездоленных сибанов».

А в тот раз, когда женщины стали расходиться, Улпан попросила Шынар задержаться. Улпан прикидывалась, что ревнует Шынар к Есенею, а Есеней отговаривался – он вспоминает свою молодость, когда видит Шынар…

И Есенею, и Улпан надо было сейчас, чтобы с ними находился кто-то третий, пока не растворился горький настой обиды. Улпан понимала, каково будет Есенею, если он от нее услышит проклятие, произнесенное Айтолкын: «Пусть этот аул захватят калмыки». А Есеней тоже не мог передать ей слова младшего своего брата: «Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам его Туркмену!» Так старается Улпан навести порядок в аулах, а поперек дороги все время становится Иманалы…

Они не заговорили об этом и когда остались вдвоем.

– Есеней, что за тюки загромождают нашу большую юрту? Что в них? И что в сундуках, которые еле закрываются?

– Если бы я помнил… – вздохнул он. – Разные вещи. Давно я не заглядывал туда. Наверное, и плесенью все покрылось, черви поели, моль поточила. Пахнет затхлым, это и беспокоит тебя? Я бы рад был – развесь, посуши, от ненужного освободись.

На другой день Улпан с помощью Дамели и ее дочери Зейнет таскали и таскали вещи из большой юрты, из юрты для гостей. Поляны еле хватило, чтобы разложить дорогие одеяла, ковры, кошмы, шубы, кафтаны! Кое-что было попорчено, и все же о сохранности вещей позаботились лютые морозы Сибири.

Есеней едва взглянул на свое богатство, повторил, чтобы Улпан избавлялась, как ей вздумается, и заторопился к озеру, только махнул Мусрепу, который ходил возле своей юрты, неподалеку.

Улпан принялась за дело. Двенадцать волчьих шуб и двенадцать кафтанов она послала двенадцати аксакалам, передав слова Есенея: «Во время тоя, когда праздновали мою свадьбу с Улпан, мы не успели достойно одарить почтенных людей, теперь вот посылаю, примите в знак уважения». С теми же словами почти двадцать лисьих шуб было отправлено наиболее прославившимся среди сибанов карасакалам.

Женщинам подарки Улпан раздавала сама – ковры, ни разу не развернутые, одеяла, которыми никто не покрывался, подушки, на которые никто еще не преклонял головы. Давала кошмы. И еще по фунту чая.

Шондыгулу, который развозил подарки мужчинам, и Дамели Улпан сказала:

– Берите сами, что понравится…

Они долго отказывались, наконец, под ее нажимом, Шондыгул признался:

– Кошмы бы немного… Юрту надо подлатать. Улпан заставила его взять столько кусков, что не латать – новую юрту можно поставить.

Дамели напомнила – Зейнет, ее единственную дочь, пора в скорости выдавать замуж. Улпан отобрала для нее полное девичье приданое – всего хватало в сундуках Есенея.

– Если мы чего забыли отложить, напомнишь, Дамели-апай…

Она заставляла и Шынар:

– Ты что ходишь вокруг с пустыми руками? Брала бы что-нибудь для себя, для дома!

– Мы и так еле добрались на джайляу со своим барахлом, – отказалась Шынар. – Даже подумывали – как избавиться, может, тебе что-нибудь отделить…

К вечеру, когда снесли обратно то, что осталось, порожними оказались десять сундуков, и десяти тюков как не было.

Есеней весь день не показывался дома, а когда вернулся, то не узнал собственную юрту.

– Е-е, Улпан! Выходит, у нас в юрте и повернуться теперь можно? Ты настоящая колдунья, оказывается, в нашем доме можно жить…

За день Улпан заменила постель. Исчез запах затхлости. Нижний край кошмы был подвернут, и ветер доносил терпкий запах густых степных трав.

– Что могла, то сделала, – скромно ответила Улпан, но глаза у нее сияли.

– Что могла?.. Ты много сделала! Я буду отныне звать тебя – моя Акнар…

– У нас уже есть белая верблюдица, как только ветер с юга, надо за ней следить, чтобы не ушла…

– Я и за тобой услежу… А скажи, что у казахов священнее, чем – акнар?.. Сильнее?.. Дороже? Прекраснее?

– Хорошо. Если так, – так меня и зови. – Она повернулась к Шынар, которая оставалась помогать ей. – Слышишь? Скажи, хорошее имя?

– Имя-то хорошее, но – белая, слишком почетно для тебя. Но так говорит бий-ага, и нам поневоле приходится согласиться. Смотри, Улпан, – нет такой тяжести, что была бы не под силу для акнар… Значит, и тебе придется…

– Будешь, будешь звать меня – Акнар! Послушай, Есеней, что делается? Что-то есть между вами. Эта баба постоянно издевается надо мной, позволяет себе говорить высокомерно!

Есеней посмеивался:

– Пусть среди сибанов будет хоть один – один человек, который говорил бы Улпан, что он думает о ней…

– Вот! Ты опять потакаешь ей! Чтобы за Шынар осталась победа!

– Оставайтесь такими, какие вы есть, и победа всегда будет за вами обеими, – сказал он. – Акнар, Шынар – эти имена хорошо подходят одно к другому. А теперь – вы за день натаскались, устали, идите к озеру, искупайтесь.

Добрая молва о действиях Улпан кочевала от одного аула к другому, по всему джайляу, где собралось население двух округов, где они сообща проводили празднества, разбирали старые тяжбы и заводили новые. Благие дела Улпан, то, что успела она сделать, обрастало подробностями, словно разные люди пересказывают один и тот же дастан…

– Она дала юрты тем, кто их не имел. Дала лошадей тем, у кого не было лошадей. У сибанов теперь нет неимущих семей, хоть бы для показа оставили! Строят зимние дома, наподобие русских изб, с помощью Улпан.

Другой знающий поправлял:

– Ее настоящее имя не Улпан. Акнар ее зовут, Акнар. Родом из очень знатной семьи.

– Говорят, она дочь бия из дальних краев – Артык-бая.

– Нет! Не дочь бия, она внучка хана по имени Артык-бай!

– Наверное, правда… Если бы не ханской крови, как могла бы она?.. А так, слыхать, крепко поругала Есенея: «Твои сородичи – нищие, тощие… Так и стерегут подачку». Теперь у сибанов не только Есеней, есть и Акнар…

В этих пересудах много было вымысла, но была и правда. Батыр Артыкбай ни к ханам не имел отношения, ни к биям, на всем протяжении своего рода от общего для всех предка по имени Адам-ата… Удивительно было бы другое – если бы дочь бедной семьи не сочувствовала беднякам, если бы не считала позором для себя бедность аулов. Бывали, конечно, случаи, когда обездоленные девушки, выходя замуж в богатую семью, становились такими же чванливыми, жадными, как их новые родичи. Но только не Улпан-Акнар.

Она и сама не понимала, что с ней происходит, но чувствовала, какую радость может доставить участие в переустройстве жизни, когда видишь плоды своих действий… То ли от бога были у нее эти качества, то ли жизнь ее научила, но Улпан презирала мужчин безвольных, забитых, неприхотливых, привыкших к своей зависимости. Пусть семья Есенея останется в одиночестве, лишь бы племя сибанов воспряло духом…

Поначалу у многих появилось обостренное чувство – мое. Стоило им обзавестись двумя-тремя головами скота, они принялись делать метки на ушах своих жеребят, своих ягнят. Два раза пересчитывали их – рано утром и вечером, а что там было пересчитывать… Теперь все хотели – поставить зимние дома, чтобы не хуже быть соседа, и потому с нетерпением ждали, когда Есеней снимется с джайляу.