Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 35

– Вместе с матерью заберешь.

– С матерью?

– А что же, сама будешь кормить его грудью?

– Иди ты…

– Не пойду. Мы давно решили – возьмешь и верблюдицу.

– Да? Чтобы говорили – Улпан поехала в гости и вернулась с верблюдицей и верблюжонком!

И Улпан неожиданно толкнула Шынар в грудь, и та свалилась в воду спиной, замахала руками и ногами, Улпан – к ней, но Шынар встала на дно, схватила Улпан сзади и несколько раз с головой окунула в воду.

Они гонялись одна за другой, брызгались, измазались в грязи и хохотали до того, что уже не могли, и только «бухали», как верблюжонок, когда выманивает соль. И ни та, ни другая не смогли бы ответить, спроси у них, отчего им так смешно и весело. А были это недоигранные в детстве игры, был запас нерастраченного смеха, а все это накапливается – так же, как горе, ненависть, месть, – и требует выхода.

Можно было бы сказать и то, что Улпан выросла без подруг, зная одни мальчишеские забавы и игры. А Шынар, с детства одетая в лохмотья, поневоле становилась замкнутой, мнительной, она стеснялась сверстниц. Они встретились и начали узнавать одна другую, и им радостно было это узнавание.

Остановиться было трудно… Гораздо веселее – продолжать брызгаться, топить, валяться в глинистой жиже, внезапно ошпаривать по мягким местам отломанной камышинкой. Измазались они уже так, что теперь невозможно было различить, кто из них мраморно-белый, а кто – шелковисто-смуглый.

– Хватит? – первой взмолилась Шынар.

– Хватит…

Они полезли в воду – отмыться, а потом вышли на берег, ни от кого не прячась, гордые своей обнаженной молодостью, своими безупречными телами, красотой и долгожданной, может быть, недолговечной, свободой.

Им жаль было расставаться с этим уходящим днем на озере, и одевались они медленно.

Вблизи от аула Улпан заметила почти готовый «алты-бакан» – качели из шести жердей и арканов. Джигиты, двое, жерди уже связали и теперь закрепляли веревки.

– Кто это? – спросила Улпан. – Разве есть у вас в ауле джигиты?

– Они из аула по названию «Больше четырех», пришли помочь. Вечером мы с тобой покачаемся.

– Что за аул – «Больше четырех»? Никогда не слыхала!

– Не слыхала? Не понимаешь?

– Понимала бы – не спрашивала!

– Что такое – четыре, знаешь? Прибавь еще один…

– Ну…

– Сколько получилось?

– Пять, сколько же еще!

– Вот пристала! – возмущенная ее непониманием, сказала Шынар. – Пять, пять! А как, по-твоему, я могу еще назвать аул старого Беспая?[53] «Больше четырех». Подожди, ты тоже будешь так называть.

– Ни за что! Ты разве не знаешь, что Есеней – это я? Я буду каждый аул называть по-человечески, своим именем. Буду говорить – аул Беспая. Я заставлю забыть название твоего аула – «Двухсемейный Туркмен». Как звали вашего предка?

Шынар замешкалась.

– А скажи… – нашлась она, – как еще можно назвать журт, обжитую местность?

– Можно – «ель».

– Вот, вот! А к слову «ель» прибавь слово, каким встречаешь мужа после долгой его поездки.

– Это, что ли, благополучно ли дошла его лошадь и не сломалась ли телега? Ат-колик аман-ба?

– Да, так говорят. А теперь выбрось оттуда «ат-колик», а слово «аман» присоедини к тому, что вместо – журт…

– Ел… Ел – аман… Еламан его звали, так?

– Так, именно так!

– Боже мой! – притворно ужаснулась Улпан. – Что ты наделала! Ты сама вслух назвала – и старого Беспая, и Еламана!

– Но ты никому, Улпан…

– Как же! На весь мир разглашу! Шынар сказала – Беспай… Шынар сказала – Еламан. Я сама слышала. Но теперь ты будешь всех называть по именам.

– Никогда!

– Всегда! И первым назовешь – Есенея.

– Ни за что!

– Назовешь в его присутствии, да…

– Я лучше умру.

– Не умрешь.

Было еще светло, и самовар снова поставили под открытым небом. Разливать чай стала Шынар, Улпан подсела к ней.

– Мы так хотим пить… – сказала она, лукаво взглянув на Есенея. – Мы так устали…

– Вижу, – сказал он.

– Шынаржан, налей мне поскорее…

Пиалы передавались из рук в руки, первую подали Есенею. А когда подошла очередь Улпан, Шынар подала ей.

– Улпан, твой чай, возьми…

Улпан, словно не к ней обращались, не только не взяла, но и не взглянула на Шынар.

– Улпан, возьми же…

– Кто здесь – Улпан, Улпан… Ты что, не знаешь моего настоящего имени? – сдвинула она брови.

Шынар побледнела. Значит, Улпан не шутила? Но как же? Пиала так и останется в протянутой руке? Улпан так и не примет? Так и будет сверлить глазами? А Мусреп вместо того, чтобы прийти на помощь, посмеивается и ждет, что будет.

И Шынар решилась. Сперва она поставила пиалу рядом с самоваром, поднялась и преклонила колено перед Есенеем, как бы заранее прося у него прощения.

Потом снова протянула пиалу Улпан:

– Есеней… Возьмешь свой чай или не возьмешь? – Щеки у нее алели, но голос звучал твердо.

Улпан приняла пиалу, засмеялась. Захохотал и Есеней:

– Шынаржан! Айналайн! У тебя решительность настоящего мужчины… Я до сих пор никого не мог заставить, чтобы Улпан называли моим именем. Ты первая, ты проложила путь всем людям из кереев и уаков. За мной орамал,[54] девятикратный!

Да, и он сейчас иначе относился к тому, что раньше показалось бы ему недопустимым.

– Ну и бабенка! – сказала свое слово Улпан. – Какой убыток нанесла Есенею! Слушай, ты поделилась бы со мной…

В этот вечер мир, согласие, радость были хозяевами за дастарханом у Мусрепа.

Мужчины остались сидеть, а Улпан с Шынар ушли на алты-бакан, этот день только так и можно было закончить – стремительно взлетая в воздух на качелях…

Когда они подошли к алты-бакану, их встретила песня. Пели две девушки – Бикен и Гаухар. Их песня качалась вместе с ними – то взлетала кверху, то опускалась вниз, то уходила, а то – накатывала, как волна на озере в ветреный день.

Сперва девушки очень складно пропели приветствие. Две молодые келин поднялись высоко среди людей нашего рода, и пусть всегда остаются на этой вершине… Пусть они позаботятся о других женщинах – у которых постоянно замызганы подолы, которые с утра до ночи доят кобылиц в табунах и овец в отарах. Кто, если не Улпан, не Шынар, позаботится о таких? Пусть будут заступницами. Пусть нам в лоб вонзится колючка, направленная против них… А пока – надо радоваться и веселиться…

Потом была еще песня:

Шынар слушала, слушала – и всплакнула. Ей не надо было особых усилий, чтобы представить себе молодую, измученную, озябшую женщину. И ей стало жаль ее – до боли, до слез.

Гаухар и Бикен прервали песню, и одна из них спросила:

– Неужели и ты обижена судьбой?..

– Теперь нет… – ответила она.

– Ведь это просто такая песня, – утешила ее другая. Бикен и Гаухар призадумались: что бы спеть, рассеять у Шынар грустное настроение. Они затянули одну из песен Биржана, известного в их краях поэта и певца, песню – свадебную, где он спрашивал у своих друзей Кольбая и Жанбая, кто, кроме Ляйлим, мог взять его шидер – дорогие, отделанные бронзой, путы… И стоит шидер – сорок кобылиц, такой калым он готов отдать, и потому не может требовать возврата… Ляйлим-шырак… Сорока кобылиц стоит шидер!