Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 31

Шакшак, оказывается, был хорошим сапожником, мастером своего дела. Вот ичиги и кавуши, что у Шынар на ногах, он сшил почти четыре года назад… А потом тиф был. Умер, бедный. Родственники у всех есть, и родственники бывают хуже волков… Семь дней после смерти справляли, сорок дней, годовщину… Вот и не осталось в доме скота! А тут засуха минувшим летом. Не было ни капли дождя. Люди из их аула, семья за семьей, стали перебираться поближе к русским поселкам и городам. Не одним же оставаться… Вот и забрали верблюдицу, она каким-то чудом уцелела, и отправились в путь. А чего искать?.. В кармане камзола у нее три рубля и копеек семьдесят две. Это еще от Шакшака осталось – за сапоги, сшитые им. А больше – ничего нет, и пусть никогда больше и не будет, если она говорит неправду…

Шынар не очень прислушивалась к словам матери, их жизнь и без того была ей известна. Ей важнее было, что расскажет Жаниша о своей семье. Братья рано потеряли отца, он погиб в одной из схваток, которые постоянно вели сибаны. Асреп и Мусреп пасли скот, коров пасли. Они вместе, когда Асрепу было лет около двадцати, ушли в город, в Тюмень, пять лет были там грузчиками на пристани. На баржи, на пароходы грузили пшеницу, кирпич, уголь, кожи… Накопили немного денег, домой вернулись. Асреп вот женился, а Мусреп – один. Много ездит по аулам, в гости, дружит с Есенеем. Асреп – всегда дома, даже отдохнуть от него не удается.

– Мы не богачи, – сказала Жаниша. – Но ни от кого никогда не зависели.

Шынар хотелось, чтобы она побольше рассказала о Мусрепе, но попросить об этом стеснялась. Жаниша сама начала:

– Что-то у нас келин заскучала – про Асрепа слушать… А вот наш мырза-джигит! Где еще такого найдешь! Я не помню, чтобы он хоть раз вмешался в ссору… Ну, знаете, какие бывают между родственниками… А когда старший брат его начинает ругать, Мусреп слова не скажет. Он отшутится, и Асрепу больше говорить нечего. Когда хлеб надо посеять, когда – сена накосить, другого такого я не встречала. С утра до ночи не присядет. А потом – ищи его! Дома ничто не держит, вот он на любом тое и желанный гость. Люди не дают покоя мырза-джигиту. Есть у него две лошади и две собаки. Кобыл мы доим, а этим летом у него их выпросили на время, только недавно вернули. Жеребята – совсем тощие, ну, а прошлогодние стригуны – в теле. Сами увидите… А сегодня, только вы уехали, он тоже коня оседлал. Его пригласил Есеней…

Шынар показалось, что вздохнула она незаметно, но Жаниша все равно обратила внимание:

– Долго не пробудет… – объяснила она. – Дней через десять, через пятнадцать вернется. А за тобой, Шынар, он сам Асрепа послал, сказал – без нее не возвращайся, – слегка приукрасила она события. – Не упускай, сказал он, эту девушку, даже если за нее калым потребуют семь раз по сорок девять лошадей.

Шынар сидела красная, словно расположилась у самого огня. А ее мать простодушно принялась возражать:

– Да куда нам столько скота? Кто за ним будет смотреть?

Шынар сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Асреп пришел в сумерках, довольный:

– Как будто все сделал… Печь ваша – пламя в ней так и гудит. А теперь пусть посохнет, дня два не топите, у нас живите. А завтра работа ждет… Если дождь перестанет, надо дом Шынар обмазать, чтоб блестел. И побелить. У нас в шошале[50] – целая гора белой глины. Да еще – переберите там вещи этого бродяги, сколько добра плесневеет!

Дома Шынар, не присаживаясь, принялась перебирать вещи в сундуке. Да… Новое нестиранное белье, ненадеванная одежда – все перемешалось с отрезами вельвета и сатина, выделанными смушками, невыделанными лисьими шкурками. На самом дне валялся старый пояс с кармашками и патронташем, лежала кожа тонкой выделки, козья, для ичигов.

Для себя там Шынар ничего не нашла, что могло бы ей пригодиться, и нахмурилась: «Неужели он всю жизнь собирался прожить без жены?» – сказала она себе самой.

В комнату вошла мать, которая только что осматривала в кухне содержимое деревянного кебеже – сундука для съестных припасов.

– Чай и сахар есть… Есть масло, есть мука…

– Значит, с голода не умрем, – беспечно засмеялась Шынар и захлопнула крышку сундука. – Не знаю… Может, для тебя тут что-то и найдется, а для меня ничего нет. Ну, когда вернется, он от меня получит!..

Так любят погрозиться люди, которые за всю свою жизнь кузнечика не сбрасывали щелчком, если он устраивался у них на руке.

Мусреп вернулся не через десять дней и не через пятнадцать. Он проездил больше двадцати.

Поздно вечером темными были и окна в доме брата, и в его землянке. Серый кобель с лаем кинулся навстречу, но узнал двух желто-пегих и замолчал, только поскулил немного, будто извинялся, и юркнул обратно в свою конуру.

Мусреп гадал – выполнил старший брат то, что хотел, или не удалось… Он гадал об этом, привязывая рыжего к столбу в конюшне, и ему казалось – нет, не такой человек Асреп, не отступится от своего. Он размышлял об этом, когда бросил в шошале крепко перевязанные волчьи шкуры, и сомневался – а почему девушка и ее мать должны согласиться? Нет, по-прежнему в доме ледяной холод, и воды нет, чтобы чаю согреть…

Но когда он толкнул дверь и вошел, то как будто в чей-то чужой дом попал! Было тепло. Огонь в лампе убавлен, но девушка сразу выкрутила фитиль, и снова комната показалась незнакомой. Чуть колыхался отодвинутый желто-коричневый занавес, сатиновый, на постели белели подушки.

– Это мы… Шынар и я, – сказала Науша. – Проходи…

– Я вижу, – ответил Мусреп.

– Должно быть, божья воля, что так случилось…

Мусреп протянул ей обе руки.

– Ассалаумаликем…

Он не знал, что сказать Шынар, которая стояла у стены, улыбалась и глаза у нее блестели. Он мог бы ей сказать, что надеялся, что торопился, и двухдневное расстояние покрыл за один день… Он мог бы сказать, что устал от одиночества, что теперь… Но слова не находились, и Мусреп молча смотрел на нее.

А для Шынар эти двадцать дней тянулись нестерпимо долго, и сколько раз она представляла себе: вот Мусреп вернулся… В тот вечер, когда она грелась у плиты на кухне у Жанишы, она, хоть и отвернулась, но успела рассмотреть вошедшего джигита… А сегодня, когда за окном раздался скрип снега под копытами коня, она воскликнула: «Апа!.. Это Мусреп… Он! Зажигай лампу…» И была готова сказать, как она ждала его, надеялась – вот сегодня, днем… Если не днем, то – вечером… Много слов она приготовила, но стояла у стены, опустив руки, и только чувствовала, как горят у нее щеки.

– Без тебя мы поселились в твоем доме, – продолжала Науша, поняв, что не скоро дождется хоть слова – и от хозяина, и от своей дочери. – Слава богу, не бесприютные теперь. Раздевайся… Проходи…

Мусреп снял малахай, снял короткую – для седла – шубу.

– Не знаю… За что так щедр ко мне аллах, – сказал он.

Шынар наконец-то решилась – подошла к нему, и он взял ее за руки, положил ее руки к себе на плечи.

– Ты продрог в пути… – сказала она. – И проголодался… Апа… Поставь самовар. И в том доме скажи, что приехал…

Она говорила все это – обычные слова… Науша вышла, и Мусреп взял Шынар на руки, а она обвила его за шею. И вдруг он ясно понял, что и родился, и жил, чтобы в один вечер взять на руки эту девушку, по имени Шынар… Она и в самом деле – стройная, нежная! От нее пахнет парным молоком. А голос – как серебряный колоколец под дугой на тройке, которая стремительно несется в степи.

– Почему так долго?

Мусреп был готов задохнуться – от радости, от неожиданного счастья, и, чтобы не задохнуться, он перешел к привычным шутливым оттенкам:

– Зачем бы я стал возвращаться, пока ты не кончила устраивать дом?

– А ты знал, что я здесь? Тебе кто-нибудь передал?

– Нет. Я во сне видел, как ты белила землянку засучив рукава. Как прибирала мою грязную одежду, разбросанную где попало, и грозилась, что приучишь меня к порядку…

– Не может быть! А если бы в то утро наша верблюдица ушла бы дальше по дороге?