Улпан ее имя - Мусрепов Габит Махмудович - Страница 19

– Хорошо, дочка… Для кого же и колоть жеребенка, если не для Туркмен-Мусрепа? Ни раньше, ни в будущем – не было у тебя брата, и не будет ближе и роднее, чем он.

Она тоже на что-то намекала, стараясь вызвать Улпан на откровенность, она надеялась – Улпан сама решит свою судьбу, не перелагая ответственность на старого немощного Артыкбая и на нее, которая желала бы всяческого счастья дочери, но не знала, как оно достигается. Несибели ждала, а Улпан ничем сейчас не захотела с нею делиться, и Мусреп заговорил первым:

– Нет… – запротестовал он. – Не надо… Ради меня не надо колоть стригуна. Достаточно будет чаю с вашими баурсаками.

Улпан отмела его возражения:

– Апа, не слушай его… Будем есть досыта. Вели накормить и собак Мусреп-агая. Им завтра предстоит длинный путь – сто верст, наверное. А по дороге, говорят, нет ни одного аула.

В юрте их встретили те же, что и у Несибели, ожидающие глаза Артыкбая, но Улпан, не давая Мусрепу вставить слова, заговорила первой:

– Отец, я раньше не знала, что собаки бывают умнее людей. Садак, Барс… Они меня учили, как охотиться на волков! Почуяли волчицу, погнали ее…

Она продолжала рассказывать про охоту со всеми подробностями, и опять Мусреп отметил про себя, что Улпан как бы боится замолчать хоть на минуту – вдруг спросят родители: а что ты ответила Мусрепу… когда он передал тебе весть о неожиданном и печальном сватовстве Есенея…

Так продолжалось и за чаем, а после чая Улпан принесла и положила перед Мусрепом охапку курая – тут были и сухие стебли, и свежие… Все как на подбор – ровные, без узловатых поперечников, длиною каждая в пять суйема – от вытянутого большого до указательного пальцев.

Мусреп – ему тоже не хотелось вступать в сложный разговор с родителями Улпан – перебрал тростинки, одну за другой, выбрал две из них, наиболее подходящие, и принялся вырезать сыбызгы. Каждое отверстие – в точно определенном месте, чуть ошибешься – сыбызгы будет звучать не в лад. И, чтобы проверить, он после каждого прореза прикладывал сыбызгы толстым концом ко рту и прислушивался… Кажется, звучит верно…

Пока он вырезал все семь отверстий, он думал, что исполнить. «Суир-батыр»? Но это боевой клич – не всех кереев, а сибанов. С таким кюем хорошо собираться в поход, а не утешать девушку и ее родителей. «Бозинген»?.. Плач белой верблюдицы, которая потеряла своего верблюжонка. Тоже нельзя, не к месту. Как будут слушать этот кюй Несибели, Артыкбай?

Улпан устала ждать, подошла к нему.

– Уже наладили сыбызгы?

– Кажется, наладил… А что сыграть? – предоставил он ей выбор.

Улпан не задумывалась:

– Кюй «Алгашкым» – ваш?

– Как будто мой.

– Сыграйте…

Переглядывались Артыкбай и Несибели, когда Мусреп приложил сыбызгы ко рту, и в юрте прозвучали первые звуки песни – песни без слов о первой любви. А слов и не надо было. Слушая тонкие свирельные звуки, каждый – и молодой, и старый – мысленно повторял про себя: «О, первая любовь…» И каждый при этом думал о своем – о прошедшем или о будущем, кто как… С тем, у кого все в прошлом, кюй вздыхал: «Пока я жив – не забуду, как провожала ты меня у белой юрты и сказала на прощанье: „Ты всегда будешь мой любимый“. А та, у кого и в будущем ничего нет, слышит: „Пока я жива, не забуду, как могла бы тебя провожать у белой юрты и сказать на прощанье…“

Тем и хорош был кюй Мусрепа, что каждый находил в нем свое. И он сам, не отнимая сыбызгы от губ, радовался и грустил, и играл свой собственный кюй сегодня не так, как обычно, дольше, чем обычно, и все – и разговор с Есенеем, поиски Улпан в степи, и ее слова: не такая я девушка, чтобы меня взять задешево, – все выводила покорная Мусрепу сыбызгы, сделанная из простого курая, а без рук человека, без его губ курай может только шуметь на ветру…

Улпан этот кюй – «Алгашкым» – слышала и раньше, но сегодня не узнавала его. Вдруг Мусреп – почти сорок, не мальчик… – заиграл так, словно впервые нашел эти звуки… Для нее? О ней? Ей было грустно, но и не было безысходности. Она поняла, что Мусреп, посланный Есенеем, сейчас прощается с ней. Прощается… И она должна попрощаться с ним.

Когда умер последний звук, Улпан тихо сказала:

– Алгашкым… Первая любовь. Бывает первая, бывает – последняя…

Мусреп при ней ничего не мог сказать – ни Артыкбаю, ни Несибели. Улпан поила его чаем, и все, что он мог, – это обменяться обнадеживающим взглядом со старым батыром. Но этот взгляд перехватила и Несибели, которая не спускала с него глаз. И когда вместе с Улпан провожала его, она сказала:

– Я вижу, ты станешь старшим братом Улпан. Ближе тебя у нее никого не будет в роду сибанов…

А Улпан сделала вид, что не слышала слов матери. После всего она посчитала себя вправе, как сестра, сказать «ты» Мусрепу:

– Мусреп-агай… Если ты долго будешь ездить, я обижусь… Не заставляй меня скучать по тебе.

И гладила жесткую блестящую гриву мусреповского рыжего коня.

Мусрепу хотелось скорей уехать, и он – не с тем чувством, какое она у него раньше временами вызывала, – погладил Улпан по голове… Ласково потрепал по плечу…

– Один бог знает, кто первым затоскует: ты или я. До свидания, айналайн… До свидания, женеше. Стряпайте баурсаки, скоро я снова буду у вас.

Его коню не понравилось поздно вечером пускаться в дорогу. Конь ступал медленно, нехотя, и надо было несколько раз огреть его камчой, чтобы он убедился: хозяин не намерен оставаться, хозяин торопится.

Когда Мусреп вошел в юрту к Есенею. тот сидел мрачный, как ночь, сквозь которую Мусреп ехал к нему.

– Где ты был? Какая беда с тобой стряслась, что тебя так долго не было? – накинулся он.

Мусреп сперва сел, потом ответил:

– Долго не было?.. Что – лучше бы я сразу вернулся к тебе с отказом? Кто отпустит без угощения удачливого свата?

Есеней лицом просветлел при словах «удачливый сват». Мусреп продолжал:

– Да, да, да, да… Со всеми говорил. А самое главное – с Улпан! Но хочу тебя предупредить – Улпан не такая девушка… Не такая, чтобы взять задешево. Поговоришь с ней самой. А родители – родители не откажут.

Есеней возмутился:

– Задешево? Что у меня – нет скота? Или я жадный?.. Или я не сумею поговорить с Улпан, если она согласна?

– Тут, пожалуй, счет не на лошадей… – коротко сказал Мусреп.

И не стал объяснять Есенею, опьяненному вестью, что дело не в числе лошадей, которых он велит пригнать в аул курлеутов, а совсем в другом… Улпан сама втолкует ему, что к чему.

И сейчас Мусрепу – как только что из дома Артыкбая – точно так же хотелось поскорей уехать и от Есенея, от его радости, от его надежд. И небо на восходе оставалось еще темным, когда Мусреп забрал собак и отправился домой, в свой аул.

8

Миновало больше двух недель, как Есеней обосновался в Каршыгалы.

Уехал Туркмен-Мусреп, уехал Мусреп-охотник. Есеней злился на них – покинули его… Туркмен-Мусреп казался непохожим на самого себя, хоть поручение и выполнил. Согласие привез, а в остальном предоставил Есенея самому себе. Мусреп-охотник сказал: «Этот беркут отощал, никудышный, дохлую лису и то не возьмет. Привезу другого». И пропал.

Возле Есенея – родня, но этих джигитов, кроме мяса и кумыса, никогда и ничто не трогало. Не то, чтобы поговорить с ними по душам… На охоте от них мало толку – суетятся, скачут взад-вперед, шумом и криком распугивают зверей.

А вели себя так, будто приняли людей из юрт Артыкбая за толенгитов[36] без роду, без племени, которые должны покорно и безмолвно обслуживать Есенея и всю его родню. Они покрикивали на Несибели. Молодые джигиты, не зная о намерениях Есенея, приставали к Улпан. А вчера этот ахмак Иманалы, младший брат, вздумал одернуть Улпан, когда она остановилась возле Музбел-торы:

– Е-ей! Чтоб ты больше не подходила к нему! Такой конь намного дороже десяти таких девок, как ты!.. Отпусти его!

Улпан скинула уздечку и не седлала больше Музбела, несмотря на уговоры и просьбы Есенея. Не смягчило ее и то, что Есеней прогнал Иманалы: «Уезжай, чтоб мои глаза тебя не видели!» Иманалы снялся с места, но на гнедого, у которого по хребту серая полоса, Улпан все равно не садилась.