Любовник богини - Арсеньева Елена - Страница 82

– Никто не коснется тебя! Никому не отдам… ты моя! Жизнь моя, смерть, душа моя и…

Безумный, бессвязный шепот летел мимо сознания Вареньки, не задевая; она не различала смысла слов, почти не ощущала жарких поцелуев Нараяна.

Беспамятство завладевало ею – и вдруг… вдруг жизнь обрушилась на нее во всем своем сверкании и многозвучности, воплотившись в голосе, который прозвучал с внезапностью грома средь ясного неба:

– Убери лапы от моей жены, чертов колдун!

Теперь Варя ощущала руки Нараяна как тугие змеиные кольца, обвившие ее тело. Она забилась, закричала, разрывая эти давящие путы, охваченная смертельным страхом, что голос, ударивший ее в самое сердце, – лишь сон, который прервется, непременно прервется, если она не успеет вырваться.

Нараян не отпускал ее, однако гром преобразился в ураган, в смерч, который вырвал ее из этих омерзительных объятий и… и, о господи, другие руки сомкнулись вокруг ее тела желанными оковами, другие губы прижались к ее губам, другой голос успел выдохнуть:

– Моя любовь!.. – прежде чем прерваться в поцелуе.

Чудилось, минула вечность, прежде чем они оторвались друг от друга и слились взорами так же, как только что сливались устами.

Не находя слов, Варя изумленно оглядывала Василия: чакра на тюрбане, тончайшая кольчуга, облегающая могучий стан, будто перчатка, светлая щетина на осунувшихся щеках, шалая улыбка твердых губ, влажные, хмельные от счастья глаза.

Он был похож на сказочного богатыря, сотканного из пряжи ее горячечных неутоленных сновидений, и, вновь поддавшись ужасу, что это лишь призрак, Варенька принялась трогать, хватать его за плечи, с восторгом ощущая жар живой кожи под металлическим кольчужным холодком. И тогда, словно желая развеять всякие сомнения, Василий с неистовой силой стиснул ее в объятиях, впился в губы с алчностью искателя сокровищ, дорвавшегося до вожделенного клада, и в то мгновение, когда его жаркий язык прорвался меж ее дрожащих губ, Варенька ощутила сладкую, восхитительную боль в межножье, к которому прижималась, в которое рвалась истомившаяся, набухшая желанием мужская плоть.

– Люблю тебя! – шептали они, задыхаясь, перемежая слова с поцелуями, и руки их сталкивались, мешали друг другу, путаясь в этом сонмище зловредных помех, этих ненужных одеяний, которые надо было сорвать с себя как можно скорее, чтобы дать утоление телу и сердцу, чтобы изведать счастье, которого они так долго, так мучительно долго были лишены, чтобы не умереть от страсти…

– Защищайся или погибнешь!

Голос, исполненный ненависти, пронзил их обоих, подобно волшебной стреле, которая мгновенно превратила Василия из обезумевшего любовника в того, кем он явился сюда: воина-мстителя.

Отбросив Вареньку под прикрытие своей широкой спины, он подхватил с ковра упавшую каргу и обернулся к Нараяну – чтобы растерянно прошептать:

– Чтоб я пропал!..

Нараян, который только что был облачен в свои обычные серебристо-белые рубаху и шаровары, в белом пагри с неизменным павлиньим пером, предстал перед ним совершенно преображенным.

Круглый маленький щит висел за его левым плечом, рядом с железным луком и колчаном. Чакра козырьком нависла над лбом, придавая лицу сосредоточенно-хищное выражение, которое казалось странно чуждым его обычному спокойному, задумчивому виду. Стан был обтянут кольчужной броней, руки и ноги закрыты перчатками и наколенниками из буйволовой кожи, окаймленной серебряными пластинами. В руках посверкивали секира и меч, бывший самое малое на вершок длиннее, чем сабля Василия; на локте висела палица, и два кинжала были крест-накрест заткнуты за пояс, рядом с устрашающим пятипалым вагхнаком и саблей. Всего этого было, конечно, больше, чем нужно для двух рук воина, однако можно было не сомневаться, что у Нараяна все пойдет в ход – и если понадобится, то одновременно!

Нараян медленно сунул левую руку в перчатку вагхнака, и когти жутко лязгнули о кольчугу – словно голодный тигр клацнул зубами, предчувствуя добычу.

– Ну, ты лихо снарядился! – протянул Василий с преувеличенным, издевательским восхищением. – Небось возомнил себя Индрой-громовержцем, не меньше? Ему до тебя далеко, ей-богу! У Индры была только палица, а у тебя вон какой арсенал – глаза разбегаются!

Он не затруднял себя подбором слов – говорил по-русски. Уж если этот долбаный раджа-йог само собой понимает все незнакомые наречия, чего ради напрягаться и язык коверкать? Ну а не поймет слов – поймет жест презрения, которым Василий сорвал со лба чакру, выхватил из-за пояса кинжал – и отбросил в сторону, как пустые игрушки. Теперь его единственным оружием была сабля – и холодная усмешка на губах.

Прошло мгновение.

И вот, словно против воли, рука Нараяна выронила меч и медленно поднялась к тюрбану. Размотала его… чакра зазвенела о мрамор. Рядом свалились «тигриные когти», палица, оба кинжала… наконец, лук и колчан.

Лицо Нараяна вдруг сделалось усталым, резко постарело. Не сводя обреченных глаз с Василия, он отодвинул ногой в сторону весь свой грохочущий арсенал – и расправил плечи. Мгновенной тоскливой усталости как не бывало! В руках у него была точно такая же сабля, которую сжимал Василий. И даже улыбка, искривившая четкий рисунок его губ, была, казалось, отражением улыбки противника… Неприкрытая издевка ее подействовала на Василия подобно удару перчаткой по щеке! Всю ярость, всю ревность, всю боль и ненависть вложил он в короткий бросок, страшный своей внезапностью и силой, – и Нараян не успел даже моргнуть, как оружие было выбито из его рук, холодное острие сабли Василия прижалось к самому горлу, а ледяной голос с презрением произнес:

– Ну, молись своим демонам!

Он спешил, боясь одного: что Нараян сейчас использует еще какой-нибудь отвратительный, богомерзкий трюк, – а потому тем же взмахом, которым отшвырнул его саблю, отбросил как можно дальше и все свои сомнения. А мысль, которая рвала мозг, и чувства, измучившие сердце, так и не облеклись в высокие, жаркие, торжественные слова, откуда ни возьмись, осенившие его:

Да, сейчас было не до запоздалых признаний и бессмысленных сожалений: счет шел на мгновения, и время Нараяна должно было истечь вместе с его кровью, потому лезвие все глубже вонзалось в кожу… а глаза Нараяна, неподвижные, расширенные, сплошь черные глаза впивались в Василия.

«Ну вот, начинается!» – подумал он, ощутив, как темная, мрачная слабость овладевает телом, и сильнее нажал саблей, понимая, что медлить более невозможно.

Словно дразня его, Нараян тихо проговорил:

– Ни на небе, ни среди океана, ни в горной расселине не найдется такого места, где бы живущего не победила смерть. Ты видишь, я не боюсь – не медли же.

– Я убью тебя! – выдохнул Василий, черпая решимость в этих словах, но эхом отозвался ему другой голос, исполненный отчаяния: – Пощади его!

Василия только разъярила эта ненужная, необъяснимая жалость… а может быть, то, что рука его замерла так послушно и охотно.

– Пощадить? – крикнул яростно. – А меня он пощадил? А тебя? Как он тебе голову заморочил, этот предатель, что ты за него просишь? Отойди! Я убью его, я поклялся убить его – и сделаю это! Не помогут ни молнии ему, ни гром, ни дождь, ни град, которые он рассыпает!

Однако в следующее мгновение Василий принужден был опустить саблю, потому что рядом с Нараяном оказалась вдруг Варенька, и один из кинжалов, прежде отброшенных на пол, оказался прижат сверкающим острием к ее шее – чуть выше и сбоку от подбородка. Как раз там, где играет жизнью яремная вена, которая гонит по телу кровь, а будучи перерезанной, мгновенно выбрасывает ее наружу.

– Отпусти его! – сказала она тихо. – Отпусти, не то мне придется убить себя и…