Любимая игра - Коэн Леонард - Страница 30

Блевота очищает душу. Бривман помнил свои ощущения. «Канцелярские товары для ребят», он покупает школьные принадлежности. Десять лет. Весь новый учебный год свернулся драконом, он будет побежден острыми желтыми карандашами «Игл»[85]. Новые ластики, целые ряды, умоляют о том, чтобы их принесли в жертву чистоте и звездам во имя Аккуратности. Груды тетрадей ослепительно пусты без ошибок, совершеннее Совершенства. Незатупившиеся циркули, смертоносные, с миллионами кругов, слишком острые и прочные для картонок, в которые упакованы. Взрослые чернила, торжество черноты, искоренимые ошибки. Кожаные сумки специально для похода из дома в школу, руки свободны на случай обстрела снежками или каштанами. Скрепки на удивление тяжелы в своей маленькой коробочке, линейки с цифрами так же сложны и значимы, как приборная доска «спитфайра»[86], липкие наклейки с красной каймой, чтобы цеплять свое имя к чему угодно. Все инструменты милостивы, не использованы. Ни один еще не стал виновником неудачи. «Товары для ребят» пахнут даже новее, чем газета зимой, после глухого стука оказавшаяся на крыльце. И он командует всеми этими блистательными помощниками.

Блевота очищает душу, но дурные соки возвращаются быстро. Нью-Йорк затерялся в личном городе Бривмана. Все затянуло дымкой, и ему, как всегда, пришлось представлять себе, как оно выглядит в действительности. Он больше не чувствовал себя легконогим олимпийским кандидатом. Раскрашенный гипсовый бюст напомнил о каких-то религиозных изваяниях в витрине в нескольких кварталах оттуда. Безвкусные, искусственные, светящиеся, какие-то жизнерадостные. А бюст – старый, грязноватый, белого цвета, словно испачканные резиновые чулки. Он попытался сплюнуть вкус во рту. Гипсовая рубашка, небо, тротуар – все цвета слизи. Кто этот человек? Почему он не знает нью-йоркского фольклора? Почему не помнит статьи о деревьях, высаженных в городе и вряд ли способных бороться со смогом?

На Седьмой авеню он сел не в тот поезд. Выбравшись на улицу, заметил, что все вокруг черные. Выбираться из Гарлема слишком сложно. Он окликнул такси, чтобы его доставили обратно через весь город. Во Всемирном доме студента лифтер-пуэрториканец отвез скрипучую машину на одиннадцатый этаж. Вот бы еще понимать слова песни, которую лифтер напевал. Бривман решил, что выходя из лифта скажет gracias[87].

– Не споткнитесь.

– Благодарю, – ответил Бривман на чистом английском.

Он знал, что комната вызовет у него отвращение, еще до того, как открыл дверь. Точно такая, какой он ее оставил. Кто был этот человек? Он не хотел смотреть в окно, где были генерал и миссис Грант, или Гавриил на крыше церкви Риверсайда, или сияющий Гудзон, чужой и скучный.

Он сел на постель, правой рукой крепко сжимая ключи точно в том положении, в каком они были, когда он поворачивал их в скважине, коренными зубами покусывая щеку изнутри. Не то чтобы он смотрел на стул – но стул был единственным образом в его сознании. Он не двинул ни единым мускулом сорок пять минут. Тут его накрыло волной ужаса: до него дошло, что если он не предпримет гигантское усилие, чтобы подняться, то просидит там вечно. Служанка обнаружит его застывшим.

Внизу в кафетерии стремительный буфетчик напомнил ему забрать сдачу.

– Жертвуешь, профессор?

– Нет, она мне нужна, Сэм.

– Меня Эдди зовут, профессор.

– Эдди? Рад познакомиться, Сэм.

Я свихиваюсь, подумал Бривман. От этого тривиального диалога он был счастлив до слез. Сел к маленькому столу, руками сжал чашку с чаем, наслаждаясь теплом. А потом впервые увидел Шелл.

Фантастическая удача: она сидела одна, – но нет, к ее столу шел мужчина, в каждой руке удерживая по чашке. Шелл встала забрать у него одну. У нее маленькие груди, мне нравится ее одежда, надеюсь, ей некуда идти, молился Бривман. Надеюсь, она просидит здесь всю ночь. Он оглядел кафетерий. На нее смотрели все.

Большим и указательным пальцами он сжал переносицу, уперев локти в стол – жест, который всегда считал фальшивым. По-боевому подтянутый штабной полковник посылает мальчиков, своих мальчиков, на самоубийственное задание, а потом мы видим его, закаленного списками потерь, и все секретарши ушли по домам, а он один со своими картами, утыканными булавками, и, может быть, монтаж с новобранцами, молодые лица – крупным планом.

Теперь он был уверен. За долгое время он впервые что-то узнал о себе. Он не хочет командовать никакими легионами. Не хочет стоять ни на каком мраморном балконе. Не хочет скакать вместе с Александром, быть малолетним королем. Не хочет обрушивать кулак на город, вести за собой евреев, иметь видения, любить толпу, носить на лбу метку, заглядывать в каждое зеркало, озеро, колесо, чтобы увидеть ее отражение. Ради бога, нет. Он хочет утешения. Он хочет, чтобы его утешили.

Он выхватил из стакана охапку салфеток, на одной в углу расписал остаток пасты в шариковой ручке и нацарапал девять стихотворений, уверенный, что, пока пишет, она не уйдет. Он рвал салфетки, вгрызаясь в них ручкой, и не мог прочитать три четверти записанного; ничего хорошего не получилось, но не в этом дело. Он запихал этот мусор в пиджак и встал. Амулетами он запасся.

– Простите, – сказал он мужчине, который был с ней, совсем не глядя в ее сторону.

– Да?

– Простите.

– Да?

Я, может, повторю это еще раз десять.

– Простите.

– Чем могу быть полезен? – слегка давая волю гневу. Акцент не американский.

– Можно я… я бы хотел поговорить с человеком, который с вами. – Его сердце билось так часто, что могло показаться, будто оно передает сигналы, – словно отсчет времени перед выпуском новостей.

Жестом открытой ладони мужчина дал разрешение.

– Я думаю, вы прекрасны.

– Спасибо.

Она не выговорила это – ее рот вылепил слова, а она смотрела на свои неловко сплетенные, точно у школьницы, руки на краю стола.

Потом он вышел, радуясь, что это кафетерий, и он уже оплатил счет. Он не знал, ни кто она, ни чем она занимается, но не сомневался, что, как бы там ни было, увидит ее вновь и познакомится с нею.

К концу пятого года брака Шелл завела любовника. Незадолго до этого она нашла новую работу. Она знала, что делает.

Разговоры с Гордоном оказались бесполезны. Для разговоров он был чрезмерно нетерпелив. Она хотела, чтобы они оба сходили к психиатру.

– Ну право, Шелл. – Он отечески улыбнулся, будто она подросток, с излишним энтузиазмом цитирующий «Рубайят»[88].

– Кроме шуток. Это покрывается страховкой.

– Мне не кажется, что это необходимо, – преуменьшил он, имея в виду, что ничего возмутительнее в жизни не слышал.

– А мне кажется.

– Я читал Симону де Бовуар[89], – произнес он с мягким юмором. – Я знаю, что этот мир к женщинам недобр.

– Я о нас говорю. Пожалуйста, поговори со мной. Давай не упустим эту ночь.

– Секундочку, дорогая. – Он знал, что в это самое мгновение она приглашает его на серьезное совещание. Он подозревал, что она устраивает ему такую вот очную ставку в последний раз. Он также знал, что внутри у него нет ничего, что можно было бы отправить на встречу с ней. – На самом деле, вряд ли ты можешь охарактеризовать нашу совместную жизнь как катастрофу.

– Я ничего не хочу характеризовать, я хочу…

– Мы вполне счастливы. – Печать его скромности лежала на квартире, на шкафу Шелл с платьями, на планах постройки второго этажа дома – они лежали на столе и ему не терпелось к ним вернуться.

– Тебе спасибо сказать?

– Это неподобающе. – Он давал ей понять, что сердит, говоря с легкой британской интонацией. – Попытаемся разобраться в механизме брака.