Лишь бы не было войны - Булат Владимир - Страница 12

Потом мы с Ингрид долго и безрезультатно играли на компьютере (в Германии компьютеры иногда называют «Вундербаррауге» – чудесный глаз) в бридж. Моя сводная сестра, дочь полковника, очаровательное соломенноволосое дитя пяти лет нарисовала целое стадо коров на деревенской околице, что мы и оценили.

Перед сном (мы с Харальдом делили одну комнату в мансарде) он сказал мне:

– Завтра (мне твоя мама говорила) ты поедешь «лечить клыки», как она выразилась. Потом, если желание после такой процедуры будет, покажу тебе Берлин, а послезавтра отправляемся в наш родовой замок – познакомлю тебя со своими подружками, – Харальд прищелкнул пальцами.

– Да, нет, мои зубы в порядке, я лечил их в декабре! – возразил я.

(Это было удивительно до невероятности: история повторялась – в конце прошлого года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц привел челюсти в порядок – я имею в виду мой бывший мир. Ну, не говорить же ей, что ее старания уже увенчались успехом).

А Харальд о своем:

– Ах, я же забыл, ты – человек женатый.

– Ничего страшного, – парировал я, – знакомство с твоими подружками меня ни к чему не обязывает.

– И то верно.

Утомленный морем впечатлений, я тут же уснул.

АВЕНТЮРА ТРЕТЬЯ,

в которой мы с Харальдом попадаем в скверную историю, но все заканчивается благополучно

Проснулся я от того, что кто-то властной рукой качал большую лодку, в которой я сидел во втором или третьем сне. Очнувшись, я увидел Харальда, уже бодрого, одетого и причесанного (у немцев распространены два типа причесок: «гитлеровский» пробор и «геббельсовский» зачес назад – первый встречается у пожилых людей, второй – у молодежи).

– Вставай, Вальдемар. Уже семь часов!

Оказывается, немцы – нация в высшей степени дисциплинированная – живут по солнцу: встают с его восходом и ложатся вскоре после заката. Это должно вызвать восторг у большей части экологов, тем более что белых ночей, равно как и полярных, в Германии нет.

Я не сразу пришел в себя, заторможенно оделся, а когда узнал, что нас ожидает зарядка босиком на снегу, категорически воспротивился.

– Странно, – покачал головой Харальд. – Насколько мне известно, Россия – достаточно физкультурная страна.

– Это верно, но не до такой же степени! Харальд, ты не учитываешь климатического фактора. У вас в Рейхе десять градусов – уже мороз, а у нас и тридцать бывает.

– Это хорошо. Мы нации нордические и ничего общего не имеем ни с этими лакированными обезьянами, которые разжирели на импорте нефти, ни с негроидными пляжными проститутками.

Воспитанный в советском, а впоследствии в постсоветском интернационализме, я раз за разом поражался сочным эпитетам, которыми Харальд ничтоже сумняшеся награждал народы, как дружественные, так и враждебные Германии: «макаронники-итальянцы», «вонючие румыны», «лакированные арабские обезьяны», «педерасты-американцы». Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек (поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов – меньше, чем в США), что негры, евреи и цыгане – не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы считают трагедией Дездемоны).

Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо, Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом, обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.

– Все вы, русские, какие-то сони, – ворчал Харальд. – Твоя мама тоже иной раз к полудню просыпается.

– Это от недостатка гемоглобина, – возразил я.

Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом напрокат довольно подержанном «Рено». Перед отъездом Харальд сказал, что мне лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму, из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял «распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой обывателей». Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет – китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).

Первым делом – по моей инициативе – мы посетили Зоологический музей, где полвека назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула № 1 и оказались у Рейхстага, выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне – в направлении рабочего района Моабит – был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа Спасителя пятьдесят лет назад).

Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал, устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения западных вражеских голосов. Здесь – в Мариенфельде – действительно стоял у входа во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов, и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше был в акустической – большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи, и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью. Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно правильную.

Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.

– Дойчланд юбер аллес!

– Дойчлалд юбер аллес!

(Хрестоматийное приветствие «Хайль Гитлер!», общепринятое еще тридцать лет назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было заменено «общегерманским приветствием»).

Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с английской надписью «Мэйд ин Чайна» едва не рассмешила Ганса.

– Это Вальдемар, – представил меня Харальд, – Он из России, мой сводный кузен.

– А я был в России, – кивнул Ганс, – в Готтенланде. Мне очень понравилось, только одно плохо – слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в общественных местах.

(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).

Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово «Норд-карнавал».