Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 47

Позже, когда я вытягиваю свои ноги на посту управления, поступает новая радиограмма:

«В 09.20 погрузились, чтобы скрыться от самолета. Час под водой. Снова виден вражеский конвой. Квадрат Бруно Карл. Направление движения противника неясно — UR».

— Говорил же я вам, он не даст им ускользнуть меж его пальцев. Штурман, похоже, конвой движется курсом, параллельным нашему?

На этот раз командир проводит за столом несколько минут, а затем быстро поворачивается и отдает распоряжения:

— Курс — двести семьдесят градусов. Обе машины — полный вперед!

Приказания приняты. Звенит телеграф, связывающий пост управления с машинным отсеком. Тяжелая дрожь пробегает по всему корпусу, и гул двигателей перерастает в оглушающий рев.

Ого, значит, Старик собирается ввязаться в дело. Он даже не дожидается приказа из Керневела.

Рев дизелей усиливается, переходит на высокие ноты, затем снова звучит низким, приглушенным рокотом: дизельная аккомпанемент музыке морей. Низкая тональность означает, что наш нос врезается в очередную большую волну, чистый звук означает, что лодка вышла из ее подошвы.

Повсюду члены команды перепроверяют исправность контактов, как и не единожды прежде. Они делают это по своей инициативе, незаметно, почти что тайком.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl!

Первым делом я гляжу за корму. Кильватер кипит белым цветом, длинный, широкий, сверкающий шлейф платья, простирающийся, докуда хватает глаз, сужающийся к горизонту в бутылочно-зеленые оборванные нити, как будто там он разошелся по шву. По обе стороны шлейфа тянется светло-зеленая окантовка, оттенка полупрозрачного стекла пивной бутылки. Над ограждением проплывают сизый дымок от дизелей. Я поворачиваюсь к носу, и тут же брызги хлещут меня по лицу. Океан прямо перед тобой, и двигатели на полную мощность — я мог бы сразу догадаться, чем это грозит.

Вода стекает у меня по носу.

— Поздравляю! — обращается ко мне второй вахтенный офицер. Прищурившись, я смотрю на носовую часть лодки из-под прикрытия фальшборта. Мы рвемся вперед с такой силой, что вода пластами расходится от носа в обе стороны, и широкие пенные струи вскипают вдоль бортов.

Командир засунул руки глубоко в карманы своих кожаных штанов. Его бывшая когда-то белой потрепанная фуражка с покрывшейся зеленой патиной кокардой тоже глубоко натянута на голову так, чтобы закрыть лицо. Прищурившись, он обозревает небо и океан. Снова и снова он напоминает дозорным на мостике, чтобы они смотрели получше.

Он не уходит с мостика, даже чтобы перекусить.

Проходит целый час, прежде чем он спускается вниз, чтобы оценить по карте, как мы движемся. Я спускаюсь вслед за ним.

Штурман все еще занят расчетами.

Маленький крестик, поставленный карандашом на гидрографической карте, обозначает последнее местонахождение противника. Теперь наша собственная карта дает нам возможность вычислить его курс и скорость. Еще один карандашный крестик — пересечение его предполагаемого курса с нашим. Наши мысли независимо от нашей воли устремлены к этой точке точно так же, как игла компаса устремлена на север.

Проходит час за часом. Горючее течет по трубам.

— Так мы его прилично сожжем! — слышу я замечание Дориана. По-видимому, шеф настолько далеко, что не может расслышать этих слов.

Второй вахтенный офицер приходит с новой радиограммой.

— Ага! — произносит командир таким тоном, что сразу становится ясно: он давно ждал ее. Он даже снисходит до того, чтобы громко прочитать ее нам:

— «UA — Немедленно самым полным ходом следуйте в направлении конвоя, о котором сообщила UR — BdU».

— Вахтенный офицер: курс триста сорок градусов. Ждите дальнейших распоряжений.

Рулевой в башне боевой рубки эхом повторяет полученный приказ.

Командир на карте сначала показывает на теперешнее положение конвоя, затем — на наше:

— Мы должны быть там завтра утром, около шести часов.

Бертольд больше не решается атаковать. Сейчас гораздо важнее поддерживать с ним контакт — не упускать конвой, не давать врагу уйти, время от времени отправлять в эфир короткие сообщения, чтобы другие лодки со всех концов Атлантики могли собраться на охоту.

— Должно получиться, — осторожно вставляю я.

— Никакого приема по случаю бракосочетания, пока не закончится венчание в церкви, — остерегает меня командир.

В круглом проеме люка появляются вопрошающие физиономии. К своему великому удивлению, они видят, как их командир беспокойно прыгает по всему посту управления с одной ноги на другую, как медведь, у которого разболелась голова.

— Видали! — говорит Дориан. — Я всегда говорил…

Командир хватает микрофон системы оповещения, чтобы во всех отсеках услышали:

— Лодка направляется на конвой, замеченный UA. Расчетное время контакта — завтра, начиная с шести часов утра.

Треск в громкоговорителях. Ни слова больше.

Командир запрокидывает голову назад. Локтями он опирается меж спиц штурвала гидроплана. Освободив правую руку, он вынимает трубку изо рта, делает ею в воздухе всеохватывающий жест и неожиданно начинает монолог:

— Наша лодка — это нечто-то удивительное! Горстка людей, пытающихся справиться с техникой. Мы, должно быть, смешно выглядим. У нас опустились бы руки, если бы мы могли видеть себя со стороны. Ерунда какая-то!

Он делает паузу, и лишь минут десять спустя возвращается к своей мысли:

— Но нет ничего красивее подводной лодки, как эта. Не считайте меня фанатиком — боже упаси!

Он делает глубокий вдох, издает несколько фыркающих звуков, как будто подсмеиваясь над самим собой, и продолжает говорить:

— Парусные корабли тоже прекрасны. Ничто в мире не сравнится по красоте с обводами парусника. Много лет назад я служил на трехмачтовом корабле. Нижняя рея была на высоте двенадцати метров от палубы. И еще более пятидесяти метров до клотика. В плохую погоду ни у кого не было желания взбираться к самому верхнему парусу. А если кто-то срывался, то звук падения был слышен по всему кораблю. Это случилось три раза в течение одного плавания. Такой тяжелый стук, который невозможно ни с чем спутать — глухой, но звучный — и все сразу понимали, что произошло.

Старик умолкает, давая нам возможность насладиться руладами, издаваемыми его нераскуренной трубкой.

— Это был чудесный корабль. Каждый трюм большой, как церковь — как неф собора — наверное, поэтому их так и называют. [47] Как правило, заполнены песком для балласта. В этом заключается существенное отличие от нашей лодки, — улыбается Старик. — Там, во всяком случае, мы могли как следует разлечься!

На мгновение кулак с зажатой в нем трубке замирает в воздухе. Затем, не отпуская трубку, он сдвигает фуражку далеко на затылок. Спутавшиеся светлые волосы выбиваются из-под козырька, придавая ему залихватский вид.

— Больше всего я люблю слушать звук дизелей, когда они выжимают из себя все, что можно. Некоторые люди зажимают уши, как будто не в силах слышать этот звук! — Старик встряхивает головой. — Есть даже такие, кто не выносит запах бензина. Моя невеста не терпит запаха кожи. Забавно!

Внезапно он замолкает, как мальчишка, который заметил, как только что внезапно проговорился.

Никакой подходящий вопрос не приходит мне в голову, так что мы оба молча сидим, уставившись в палубные плиты. [48] Тут появляется шеф, чтобы спросить разрешения остановить левый дизель на пятнадцать минут. Причина: подозрение на повреждение коленвала.

Командир делает гримасу, как человек, надкусивший лимон:

— Ну, шеф, если у нас нет иного выбора.

Шеф исчезает, и несколько мгновений спустя дизельный ритм ослабевает. Командир кусает нижнюю губу.

Его лицо проясняется только, когда ему подают свежую радиограмму:

«Последний контакт с противником — квадрат Бруно Антон. UR».

Вторая вахта собирается на посту управления, чтобы заступить на пост. Спасательные жилеты более не надевают. Когда минутная стрелка часов подходит к двенадцати, четверо поднимаются наверх.