Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 30

Я так окоченел, что, стянув с себя намокшие плащ и штаны, могу еле двигаться, и у меня хватает сил лишь на то, чтобы залезть на свою койку.

И опять полчаса до смены вахты. В сотый раз я рассматриваю прожилки на деревянной обшивке рядом с койкой: не поддающиеся расшифровке иероглифы природы. Линии, огибающие сучок, напоминают воздушный поток, обтекающий профиль крыла самолета.

Внезапно раздается дребезжащий сигнал тревоги.

Он выбрасывает меня из койки, и я, еще плохо соображая, что делаю, уже двигаюсь, шатаясь из стороны в сторону. Третья вахта — штурмана. Что могло произойти?

Только я собрался влезть в свои сапоги, как набежала толпа народу. В мгновение ока в каюте воцарилось лихорадочное оживление. Из камбуза валит голубоватый дым. В нем маячит лицо одного из кочегаров. С деланным равнодушием он интересуется, что случилось.

— Что-то не закрепили как следует, ты, тупица!

Лодка по-прежнему на ровном киле. Что это значит? Звучит тревога — а мы все еще в горизонтальном положении?

— Отставить тревогу! Отставить тревогу! — выкрикивают динамики, и наконец с поста управления докладывают:

— Ложная тревога!

— Что?

— Рулевой случайно задел тревожный звонок.

— Черт его подери!

— Какого придурка угораздило?

— Маркус!

Все на мгновение потеряли дар речи, но тишина тут же взрывается всеобщей яростью.

— Я вышвырну эту свинью за борт!

— Дерьмо поганое!

— Долбаная задница!

— То же самое говорит и моя подруга…

— Заткни свой хлебальник!

— Твой зад надо использовать вместо привальных брусьев.

— И лучше между двумя крейсерами!

Похоже, сейчас грянет буря.

Штурман весь вне себя. Он не вымолвил ни слова, но его глаза просто сверкают.

Счастье рулевого, что он сидит в башне. Даже шеф собирается разорвать его на куски, как только доберется до него.

Политика является запретной темой в офицерской кают-компании. Стоит мне коснуться событий политической жизни хотя бы и в приватной беседе со Стариком, как он, насмешливо скривив губы, тут же кладет конец любой попытке наладить серьезный разговор. Вопросы о смысле войны и наших шансах на победу полностью исключены. В то же время нет никаких сомнений, что Старика, когда он целый день о чем-то размышляет, беспокоят именно они, а не его личные проблемы.

Он мастер камуфляжа. Лишь иногда он чуть-чуть приподнимает свое забрало, бросает реплику с зашифрованным в ней подтекстом и на мгновение показывает лицо своего истинного мнения.

Особенно часто это происходит, когда он взбешен — выпуски новостей по радио почти всегда приводят его в ярость — и тогда он не скрывает свою ненависть к нацистской пропаганде:

— Они называют это «лишить врага его транспортного флота»! «Уничтожение тоннажа противника»! Гении! «Тоннаж»! Так-то они отзываются о прекрасных кораблях. Долбаная пропаганда — они делают из нас профессиональных палачей, пиратов, убийц…

Отправленный на дно груз, который, как правило, более ценен для противника, нежели потопленные суда, почти совсем не волнует его. Его сердце кровью обливается при мысли о кораблях. Они для него являются живыми существами с пульсирующими внутри них механическими сердцами. Уничтожение кораблей он расценивает как преступление.

Я часто думал, как же он может разрешить этот безысходный внутренний конфликт с самим собой. Очевидно, он свел все проблемы к единому знаменателю. Атакуй, чтобы не уничтожили тебя самого. Похоже, его девиз — «Подчинись неизбежному». И для него это не просто красивые слова.

Временами меня подмывает выманить его из укрытия. Хочется спросить, не принимает ли он участия в той же игре, что и все остальные, только по более сложным правилам, нежели большинство; не требует ли эта игра применения всех способов самообмана, который позволяет жить с мыслью, что все сомнения должны отступать на задний план перед чувством долга. Но всякий раз он ловко уворачивается от меня. Большую часть из того, что мне известно, я понял из его неприязней и антипатий.

Снова и снова первый вахтенный офицер и новый инженер выводят Старика из себя.

Его раздражает даже привычка первого вахтенного садиться строго на свое место. И потом, эта его демонстративная аккуратность. И его манеры за столом. Он держит вилку и нож так, как будто препарирует ими. Каждая консервированная сардина должна пройти через процедуру официального вскрытия. Сперва он тщательнейшим образом изучает ребра и спинную кость, затем принимается удалять кожный покров. Ни одна самая крохотная косточка не ускользнет от него. К этому времени Старик уже готов вскипеть.

Помимо консервированных сардин у нас есть еще копченая колбаса с очень тонкой шкуркой, которую совершенно невозможно снять. Это излюбленный объект, на котором первый вахтенный офицер оттачивает свое искусство паталогоанатома. Он снимает шкурку тонюсенькими полосками, иначе она просто не отчищается. Все мы лопаем колбасу как она есть, вместе со шкуркой. Невзирая на все потуги первого вахтенного, ему не удается справиться с ней. Заканчивается все тем, что он вместе со шкуркой отрезает столько самой колбасы, что почти нечего класть в рот. Старик не в силах дольше сдерживаться:

— Превосходное украшение для ведра с отбросами!

Но даже это — слишком тонкий юмор для понимания первого вахтенного офицера. До него не доходит. Он смотрит в ответ безо всякого выражения на лице и продолжает обдирать и обрезать колбасу.

Новый инженер немногим лучше. Больше всего Старика раздражают его наглая ухмылка и чувство собственного превосходства.

— Второй инженер не блещет, как по-вашему? — недавно поинтересовался он у шефа. Тот лишь закатил глаза и покачал головой взад-вперед, как механическая кукла в витрине магазина — жест, которому он научился у Старика.

— Ну же, не тяните!

— Сложно сказать. Как говорится, нордический характер.

— Ужасно заторможенный нордический характер! Как раз такой человек нам и нужен на должность старшего инженера! Никакого проку!

И немного погодя:

— Я хочу знать только одно — как мы собираемся избавиться от него.

В этот момент появляется второй инженер. Я внимательно разглядываю его: коренастое тело, голубые глаза — идеальный портрет для школьных учебников. Много крема для волос и лени. В общем, полная противоположность шефу.

Чувствуя, что кают-компания не очень расположена к нему, второй инженер пытается наладить приятельские отношения с младшими офицерами. Командир неодобрительно относится к подобному нарушению субординации и всякий раз сердито косится на второго инженера, когда тот направляется к унтер-офицерской каюте. Не отличаясь большой сообразительностью, второй инженер совершенно не замечает этого и, втиснувшись на койку, когда там есть свободное место, он начинает болтать с унтер-офицерами о том, о сем. Ничего удивительного, что атмосфера далека от благодушной, если с нами за одним столом сидят первый вахтенный офицер и второй инженер.

Разговоры ведутся о нейтральных вещах. Стараются избегать скользких тем, но случается, что Старик теряет над собой контроль. Как-то за завтраком он спросил:

— Господа в Берлине, похоже, сильно обеспокоены, как бы придумать новые эпитеты, которыми они могли бы наградить герра Черчилля. Как там его назвали в сегодняшнем официальном выпуске новостей?

Старик явно раздражен. Не дождавшись ответа от собравшегося за столом общества, он сам отвечает на свой вопрос:

— Алкоголик, пьянчуга, паралитик… Должен заметить, что этот спившийся паралитик доставляет нам массу проблем.

Первый вахтенный сидит, как будто аршин проглотил, и выглядит полным ослом. Мир внезапно утратил привычную для него ясность. Шеф, сидя в своей обычной позе, обхватив руками колени, уставился в одну точку между тарелок, как будто увидел там некое замечательное откровение.

Тишина.

Старик не собирается успокаиваться.

— Я думаю, музыка будет сейчас очень кстати. Может быть, наш юный вожак гитлерюгенда будет настолько любезен, чтобы поставить какую-нибудь запись.