Пугачев - Буганов Виктор Иванович - Страница 15

Четверо гостей вышли со двора и совсем близко увидели запряженную кибитку, правил в ней Филимон Дружинин.

— Эй, ямщик! — крикнул купец, опасливо поглядывая на Рыбакова (не догадался бы!). — Что возьмешь отвезти в кремль?

— Пять копеек.

— Ну, постой, отвези!

Посадив пьяного, сели и сами. Филимон тронул лошадь. Долго ехали по Большой Казанской дороге. Вдруг Рыбаков очнулся:

— Что, брат, так долго едем?

— А вот видишь, — голос у Пугачева был веселый, — кривою дорогой везут!

Проехали еще немного. Показалось дворцовое село Царицыно. Здесь, взяв в охапку солдата, купец высадил его, и тот побрел по дороге, не понимая, где и зачем он здесь оказался. В селе он упал у дома управителя, который утром растолкал его и направил к Казани. К острогу Рыбаков прибрел только к девяти часам вечера. Караульный же офицер донес дежурному о побеге двух колодников на следующий день. В губернской канцелярии узнали о случившемся только 3 июня, в тот же день, когда фон Брандт получил письмо генерал-прокурора Вяземского с сообщением об указе Екатерины II о Пугачеве. Он в это время был уже далеко…

Казанский губернатор распорядился искать «утеклецов» и в Алате, и в Малыковке, особенно в поселениях на Иргизе. Но нигде их не нашли, да фон Брандт и не придавал этому делу особого значения. О побеге он сообщил Вяземскому только письмом, написанным 21 июня. Но отправил его не с нарочным, а приказал сдать на почту, где оно пролежало шесть дней. Губернатор извещал Вяземского, что письмо, «в котором соизволили объявить именное высочайшее ея императорского величества повеление об учинении содержащемуся здесь раскольнику, беглому Войска Донского казаку Емельяну Пугачеву наказания его плетьми и о посылке его в Пелым, я получить честь имел, но исполнения по тому указу не учинено для того, что предсказанный Пугачев за три дня до получения сего Вашего сиятельства письма с часовым, бывшим при нем солдатом, бежал».

Письмо из Казани в Петербург пришло только 8 августа. Через пять дней в 12 часов ночи генерал-прокурор Сената князь Вяземский известил о нем графа Чернышева. Вице-президент Военной коллегии тут же принял срочные меры — утром следующего же дня в грамоте Войску Донскому и указе оренбургскому губернатору приказал срочно сыскать беглеца и «за особливым конвоем» вернуть в Казань. Рейнсдорп должен был выяснить, «не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях Вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах». В Петербурге явно обеспокоились в связи с бегством Пугачева, как человека «пронырливого и в роде своем прехитрого и замысловатого». Но и эти указания шли долго, и Рейнсдорп только 18 сентября ответил в Военную коллегию, что беглецы-де до сего дня не сысканы. Со времени их бегства из Казани прошло уже более трех с половиной месяцев…

…Пугачев и его спутники между тем добрались до деревни Чирши. Пробыли здесь сутки. Купец, купив еще одну лошадь, взял с собой семью, и все отправились в лес, стоявший неподалеку. Здесь переждали день. Ночью Дружинин пытался пройти в свой дом в Алат, но у него уже стоял караул — беглецов искали. Ночью, стараясь не шуметь, проехали тайком Алат и переправились через Вятку. Добравшись через Керженки до Котловки, перебрались через Каму. У села Сарсасы Пугачев расстался со своими спутниками. Недель пять жил он у крестьянина-раскольника Алексея Кандалинцева. Познакомились они в Казани, Алексей как-то конвоировал арестантов, шедших на поселение.

Вместе они, как договорились, поехали в Яицкий городок. Верстах в четырех встретилась им казачка. К ней и обратился Пугачев:

— Что, молодушка, можно ли пробраться в Яицкий городок?

— Коли есть у вас паспорты, — ответила она, — так, пожалуй, поезжайте. А коли нет, так тут есть солдаты, они вас поймают.

Пришлось повернуть обратно. Направились к Таловому умету, месту для Пугачева известному и надежному. По пути Кандалинцев увидел знакомых из Мечетной слободы, куда с ними и уехал.

— Оставайся ты здесь, — сказал он Пугачеву на прощанье, — а я поеду в Мечетную.

— Хорошо. Мне в Мечетную ехать никак нельзя, меня там схватят. Да и остаться на степи одному и пешему нельзя, ведь тоже поймают; так продай ты, бога ради, мне своих лошадей.

Алексей согласился. Получив 20 рублей, он оставил лошадей товарищу, а сам уехал. Пугачев же к утру 15 августа добрался до умета. Как расскажет он сам на допросе в Москве, «платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжей, шляпа распущенная, рубашка крестьянская, холстинная, у которой ворот вышит был шелком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные белые».

— А, Пугачев! — Еремина Курица встретил его как хорошего знакомого. — Где это ты был и откуда тебя бог принес?

— Из Казани, я там содержался, да бог помог мне бежать!

— Ну, слава богу!

— А что, брат, не искали ли меня здесь?

— Нет, не искали.

— Что слышно на Яике? Не знаешь ли, что там делается?

— Ныне, кажется, все тихо и смирно. Там теперь комендантом полковник Симонов.

— А казак Пьянов жив ли?

— Пьянов бегает, потому что на Яике проведали, что он подговаривал казаков бежать на Кубань.

Несколько дней Пугачев живет на умете, охотится на сайгаков. Надеется поговорить с кем-нибудь из Яицкого городка. Как-то он вошел в избу с убитым сайгаком и увидел новых людей — к Ереминой Курице по рекомендации крестьянина Мечетной слободы Василия Носова пришли три беглых русских крестьянина. Это были Афанасий Чучков, Антон Алексеев, Евдоким Федотов. Уметчик их приютил и паспортов не спрашивал.

— Я тебе, Степан Максимыч, — сказал Пугачев, — притащил сайгака, так освежуй-ка его.

— Хорошо, надежа, — Оболяев указал на крестьян, — теперь и кстати: вот прибыли к нам гости.

— А что это за люди?

— Нам нельзя таиться. — Чичков и остальные двое поклонились в ноги Емельяну. — Вы видите, бритые у нас лбы, мы беглые поселенцы, не оставьте нас!

— Хорошо, ребята, не кланяйтесь и не бойтесь! Я вас не оставлю, живите здесь, а потом мы сыщем вам и место.

Чувствуется и по этим словам, и по всем другим, ранее сказанным, по поступкам Пугачева, что в нем уже непрерывно работает мысль, работает в одном направлении; ум его, все существо устремлено к заветной цели — вырваться из тенет, сетей, которые опутывают его непрерывно, разорвать оковы, совершить дело, к которому тянется его мятежная, беспокойная душа, собрать вокруг себя тех, кто это дело поддержит, пойдет за ним. Сначала это были не очень ясные, отчетливые мысли, стремление, потом намеки, наконец — открытый разговор с Пьяновым. Арест в Малыковке, уже четвертый в его жизни, и заключение в Казани не остановили эту работу мысли. Оказавшись на свободе, он снова рвется на Яик, и здесь в разговоре с только что увиденными людьми, беглыми и неприкаянными, Емельян снова обнаруживает в себе это скрытое, тайное стремление к тому, чтобы начать задуманное дело. «Я вас не оставлю», — говорит им этот человек, тоже, как и они, беглый, каторжный, преследуемый властями, говорит чуть ли не «царским», «императорским» тоном! Какая разница между Емельяном, произносившим эти ободряющие слова, и перепуганными беглецами из Центральной России! А ведь когда он вошел в избу, вид у него был весьма скромный: в одной холстинной рубашке, к тому же грязный и испачканный в крови (нес сайгака по степи), на ногах — прохудившиеся коты, на голове — сермяжный колпак. А сколько чувствуется в словах его внутренней уверенности и огня! По всему видно, он встал на свой путь, перешел свой Рубикон.

Через несколько дней после разговора с беглыми хозяин и Пугачев пошли в баню. Еремина Курица увидел у своего постояльца какие-то отметины, знаки на груди — рубцы, шрамы, оставшиеся после болезни.

— Что это такое у тебя на груди-то?

Емельян промолчал, но задумался. Вспомнил о своем разговоре с Пьяновым: «А что, не сказал ли он Ереминой Курице, что я называл себя Петром Федоровичем?» Час спустя вышли из бани, и Пугачев вскоре подсел к хозяину: