Николай Кузнецов - Лукин Александр Александрович - Страница 40

Кузнецов в знак капитуляции шутливо поднял руки:

– От вас ничего невозможно утаить. Действительно, я именно так и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.

Фон Ортель и не думал обижаться, простодушная откровенность Зиберта, казалось, лишь забавляла его.

– И совершенно напрасно, – ответил он. – При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что причинил большевикам больший урон, чем ваша рота.

Об этом странном разговоре Кузнецов тотчас же сообщил командованию отряда. В свою очередь, командование поставило о нем в известность Москву, коль скоро фон Ортель долго находился до войны в советской столице, сведения о нем могли оказаться для чекистов весьма и весьма важными.

Кузнецову же было предписано держаться с фон Ортелем предельно осторожно, ни в какую игру с ним по собственной инициативе не вступать, ждать дальнейшего развития «дружбы» естественным путем, помнить, что ничего пока не подозревающий эсэсовец не оставит без внимания ни одного неверного слова или шага обер-лейтенанта Пауля Зиберта.

Последующие недели они встречались почти каждый день, и в компаниях общих знакомых, и – чаще – с глазу на глаз. Эсэсовец, по-видимому, по-своему привязался к несколько наивному фронтовику, проникся к нему доверием, нашел в его лице благодарного и надежного слушателя, а потому перестал стесняться совершенно. И постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на всю свою кажущуюся привлекательность, человек страшный. Поначалу Николая Ивановича поражало, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о руководителях германского фашизма. Геббельса и Розенберга он без всякого почтения называл пустозвонами, Коха – трусом и вором, Геринга – зарвавшимся лавочником. Подслушай кто-нибудь их разговор – обоих ждал трибунал. А фон Ортель только хохотал:

– Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов без мундиров, я их сам боюсь…

Перед Кузнецовым день за днем раскрывался человек, страшный даже не своей человеконенавистнической идеей, а полной безыдейностью. Фон Ортель был совершенным циником. Для него не существовало никаких убеждений. Он не верил ни во что: ни в церковные догмы, ни в нацистскую идеологию.

– Это все для стада, – сказал он как-то, бросив небрежно на стол очередной номер «Фелькишер беобахтер», – для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.

– Но почему же вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? – не выдержал Зиберт.

– А вот это уже деловой вопрос, – серьезно сказал фон Ортель. – Потому что только с фюрером я могу добиться того, чего я хочу. Потому что меня устраивает и его идеология, в которую я не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!

Да, еще ни один гитлеровец не формулировал Кузнецову свое кредо столь откровенно и столь четко.

В разговорах с Зибертом фон Ортель словно находил отдушину для выхода обуревавших его эмоций и мыслей. Это было доверие, но более чем своеобразное, чреватое опасностью больше, чем со стороны иного прямое подозрение. И тот день, когда фон Ортель покаялся бы вдруг в своей откровенности, стал бы последним в биографии Пауля Зиберта. Безусловно, на их отношениях сказывалось и то немаловажное обстоятельство, что фронтовой обер-лейтенант ни в чем, по существу, не зависел от штурмбаннфюрера СС, не обращался к нему никогда ни с какими просьбами, даже самыми пустячными.

И если фон Ортель был действительно заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам (как можно было с некоторых пор судить по его намекам), то он, фон Ортель, должен был первым проявить свое расположение. И штурмбаннфюрер сделал это…

Никто из многих десятков сотрудников рейхскомиссариата Украины не знал с достаточной достоверностью, что, собственно, входит в круг служебных обязанностей майора Мартина Геттеля. Никто не мог похвастаться, что был у него не то что дома, но и в служебном кабинете. Геттель не впускал в него даже уборщицу и самолично возился с веником и совком.

В рейхскомиссариат, в отличие от аккуратных сослуживцев, он являлся, когда хотел, правда, и уходил зачастую позже всех. Большую часть рабочего дня кабинет долговязого «рыжего майора» (так называли Геттеля за глаза) был закрыт на ключ, а его владелец бродил, вроде бы бесцельно, однако всегда в достаточной мере целеустремленно, по служебным помещениям, болтая с коллегами. Но и чиновники более высоких рангов избегали, кроме как в случаях совсем уж крайней необходимости, но собственной воле обсуждать что-либо с Геттелем.

И нет ничего удивительного в том, что скромная делопроизводительница из фольксдойче Валентина Довгер старалась держаться подальше от малоприятного майора. До поры до времени ей ото удавалось. И все же однажды майор напросился проводить ее до дому. Девушке ничего не оставалось, как согласиться, она резонно полагала, что не стоит высказывать свою неприязнь почти незнакомому офицеру, который, как было нетрудно догадаться, мог причинить ей серьезные неприятности.

С попытками ухаживания со стороны чиновников рейхскомиссариата Валя сталкивалась достаточно часто и научилась тактично, но решительно пресекать их. Но этот майор – совсем другое дело. Поначалу Геттель был достаточно тривиален. Преподнес несколько дежурных армейских комплиментов, потом с грустью в голосе признался в одиночестве. Валя уже знала, что после таких вступлений, как правило, следует предложение провести вечер в ресторане, приготовилась было ответить, что ходит куда-либо очень редко и только в сопровождении жениха, как поняла, что ее спутника интересует вовсе не она сама, а именно ее жених.

Внутренне насторожившись, Валя с самым беспечным видом пересказала давно и основательно разработанную легенду своего знакомства с женихом.

Не будь у Геттеля молчаливо признанной всеми репутации соглядатая, его расспросы вполне могли сойти за чрезмерное любопытство, и только. Но что скрывается за этими вопросами? Немаловажное значение имело и то, кому докладывает Геттель. Одно дело, если он осведомляет обо всем, что знает, кого-либо из высших чиновников РКУ, другое дело – абвер, и уж совсем другое, если гестапо или СД.

В любом случае, понимала Валя, нужно немедленно предупредить Кузнецова.

Геттель слушал Валину болтовню как бы между прочим, поддерживая видимость светской беседы, но девушка чувствовала, что на самом деле он запоминает, взвешивает и сопоставляет с чем-то каждое ее слово.

Когда они подошли к дому, где жила Валентина, девушка облегченно вздохнула, хотя и была уверена, что возможная беда еще не миновала, что это провожание лишь начало чего-то значительного и, без сомнения, опасного. Церемонно попрощавшись, майор выразил надежду, что фрейлейн Валентина при случае познакомит его с обер-лейтенантом Зибертом. Валя обещала.

В тот же вечер девушка передала Николаю Ивановичу содержание тревожного разговора. А на следующее утро, проверив, нет ли за ним слежки, Кузнецов поспешил в отряд.

Командованию было над чем задуматься. С одной стороны, ничто, кроме расспросов Геттеля, не давало основания полагать, что Зиберт выслежен и разоблачен. Иначе не гулять бы ему по улицам Ровно, а сидеть на Почтовой, 26, где размещалось гестапо.

Однако, к сожалению, имела право на существование и иная версия. Гитлеровская контрразведка могла «зацепить» обер-лейтенанта, заподозрив, что он не то лицо, за которое выдает себя, но, не располагая пока серьезными доказательствами, что перед ними действительно советский разведчик, выжидать.

Наконец, была и третья, пожалуй, самая правдоподобная версия, что Мартин Геттель вел непонятную игру самостоятельно, до поры до времени никого в нее не посвящая.

Тщательно взвесив все «за» и «против», командование склонилось в пользу именно этой версии и рекомендовало Кузнецову пойти на встречу с Геттелем, не теряя, разумеется, благоразумия.