Заклятие - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 8

— Почему — придется? Как-то Мириам схватила меня за руку и сказала:

— Послушай, Франсуа. Не принимай меня за дуру. Виаль тебе все рассказал. Только не говори, что нет.

— Уверяю тебя.

— Не лги. Он не мог не рассказать о смерти мужа.

— В общих чертах. Но ты была ни при чем.

— Нет. Только я этого хотела… давно хотела, потому что жизнь с ним была сущим адом. Затем произошел этот несчастный случай. Я не смел расспрашивать дальше; уже позже как-то спросил:

— Виаль… кем на самом деле он был для тебя?

— Другом. Даю слово, Франсуа. Он сделал все, чтобы стать больше, чем другом, но относился ко мне, как врач к пациенту. Я этого не терплю. Для него я была не такой, как остальные женщины… А для тебя? Чем-то отличаюсь?

— Да, талантом.

Я был уверен, что доставил ей удовольствие, и это избавило меня от ответа. Со временем все же я обнаружил в ней нечто особенное, некую скрытую ярость, сродни той, что способна пробудиться у гепарда. Часто она накидывалась на Ронгу с искаженным от ненависти лицом и побелевшими губами, оскорбляя ее, или же прогоняла ремнем Ньете, и зверь послушно убегал. Краткие вспышки, снимавшие напряжение. Она называла эти минуты гнева «грозой в джунглях» и просила у меня прощения. Я чувствовал, что вскоре гроза разразится и над моей головой. По мере того как шло время, я ощущал все большую тревогу. Мои отношения с Мириам постепенно обострялись, но это не все — на горизонте возникла другая, пока отдаленная буря, но она нарастала. Мои приезды и отъезды не могли остаться незамеченными. По роду своей деятельности я мог разъезжать, однако на острове бывал уж слишком часто. Слава Богу, Нуармутье — это замкнутый в себе мирок, которому мало дела до материка. Тем не менее я решил ездить пореже и четыре дня там не появлялся. Сильнейший шторм — явление обычное для весеннего равноденствия — делал переезд опасным, а это был основательный довод. Я грыз удила, но держался молодцом. Таким угрюмым я никогда еще не был. Завтрак превратился в пытку. Слова — фальшь, молчание — фальшь, мое дыхание, сама жизнь — все фальшиво. Элиан — по-прежнему само терпение и заботливость.

— Тебе бы отдохнуть, — советовала она. — Мотаешься с утра до вечера. С таким распорядком ты свалишься.

Дождь хлестал по крыше, серой завесой стлался над дорогой. Коровы собрались у склона дорожного полотна. Я ездил по делам, подталкиваемый порывами ветра, а душу день и ночь точил червь желания. Я останавливал на мгновение машину у края берега. Мертвенно-бледное море обступало вдали маяки, скрывало остров в тумане водяных брызг. Мириам исчезла в этом тумане, и мне хотелось выть как собака.

С первыми лучами я выехал к Гуа. Я был готов просить прощения, унижаться. Мириам причесывалась в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Короткая разлука свела нас с ума. Нескончаемый поток вопросов. Я рассказал о четырех днях одиночества. Лечил коров, лошадей, что еще? Подстригся. Мы рассмеялись. Я прижал ее к груди. А что же она? Она гуляла и промокла — с голубого плаща, повешенного на оконную ручку, еще стекала вода… поругалась с Ронгой… закончила эскиз порта Сетте-Кама.

— И еще нарисовала… Сейчас увидишь. — Она вытащила из альбома один лист с эскизом. — Узнаешь? Нет. Не узнавал. Хотя…

— Твое жилище, — сказала Мириам. — Это твой дом. Вот решетка. Там колодец. Здесь главный фасад и стены гаража. Знаешь, вот засело в голове, возможно, не совсем так…

Совсем не так. Ручкой я исправлял рисунок и собрался уже набросать схему имения, как взгляд упал на картину, изображающую карьер, все еще в немилости повернутую к стене, и я вновь сунул ручку в карман. Инстинктивно. Смешно, конечно, согласен, но у меня привычка подчиняться инстинкту — в моей профессии мне это часто помогало.

— Ты чем-то расстроен, — сказала Мириам.

— Вовсе нет.

— Когда тебя нет, я пытаюсь следовать за тобой, — продолжала Мириам. — Я закрываю глаза, сосредоточиваюсь, и у меня впечатление, что я рядом с тобой. Без этого… ты не можешь себе представить, как мне было одиноко…

Мы катились по наклонной плоскости скрытых упреков, непонимания. Скованность, ставшая, увы, привычной в наших отношениях, овладевала нами.

Мириам разорвала свой рисунок, и мы заговорили о другом. У меня, безусловно, нет уверенности, что я совершенно точно воспроизвожу то, о чем мы говорили. Какие-то беседы забыты, иные воспоминания сохранились лишь в отдельных словах или интонациях. Но в целом я достоверен несомненно. А этот эпизод представляется особенно важным. Мириам уже не была столь непринужденной. По-моему, она скрывала какие-то мысли, стараясь казаться кроткой, доверчивой, послушной. Я попытался было обратиться к Ронге, что оказалось непросто, так как Мириам держалась по большей части рядом, да и Ронга, со своей стороны, меня избегала. Я догадывался, что она меня не любит. Ведь я нарушил спокойствие этого дома и, в конечном счете, отнял у нее и хозяйку, и зверя. Я понимал ее ревность. В двух словах — наступил период молчания. Мы, которые раньше так много болтали о том о сем, теперь подолгу прогуливались в саду, не проронив ни слова. Мириам ни разу не обмолвилась больше о живописи, не строила шутки ради невероятные планы… «Знаешь, о чем я подумала? Потом, когда мы будем богаты…» Или же: «Если бы я была твоей женой, то, знаешь, купила бы…» Она искоса на меня поглядывала, и я старался, улыбаясь, поддержать этот шутливый диалог, все же несколько жестокий. Теперь же ничего подобного… Причинял ли я ей боль? Она не пыталась больше меня удержать, когда я целовал ее перед уходом. Только Ньете служила мне утешением, следуя за мной неторопливой походкой поджарого пса, ее некрупная голова с круглыми ушами и раскосыми глазами была повернута ко мне, в ожидании, что ее пригласят поиграть или приласкают. Мириам, казалось, отдалилась от меня. Я же отдалился от Элиан. По вечерам я мотался со своей хандрой из комнаты в комнату. Из окна кабинета созерцал уснувший остров, маяки, машущие лучами, словно крыльями, тамариск, сгибаемый ветром. Закуривал трубку: я пристрастился курить трубку. Куда податься? Где укрыться? Элиан уже давно ждала меня в постели… Когда она наконец засыпала, я быстро раздевался и укладывался спать. Выхода не было. Я наивно полагал, что так может продолжаться долго. Наконец Мириам взялась раскрыть мне глаза. Как сейчас, помню: мы сидели на балконе и пили кофе. Ньете, закрыв глаза, опустив голову, громко грызла сахар, исходя слюной.

— Хотелось бы все-таки узнать, — произнесла вдруг Мириам, — каковы твои намерения?

— Мои намерения?

— Я польщена ролью второй жены, но мы не в Африке, о чем ты напоминал мне не раз. Ну так как?

Я вспомнил разговор с Виалем. Она заметила, что я готовлюсь к обороне, и это только усилило ее гнев.

— Ты утверждаешь, что любишь… меня… меня одну. В таком случае что ты намерен делать? Фавориток нынче берут в жены.

— Ты хочешь, чтобы…

— А почему бы нет? Мне надоело быть особой, с которой видятся украдкой два часа в день, и не больше, потому что та, другая, может все узнать. Пусть и она в свою очередь помучается! Милый мой, ты хочешь взять все и не давать ничего взамен. Как ребенок. Очень жаль, но я больше так не согласна.

Ньете села, забеспокоившись, считая, что Мириам распекает ее. Я пытался какое-то время сдерживаться, но Мириам задела меня за живое. Я ощущал свою неправоту, заведомо терпя поражение, и поэтому был готов сделать ей больно, но нужен был повод.

— Ты считаешь, — сказал я ей, — я не продумал всего? Я, слава Богу, дальновидней тебя. Прежде всего у меня не так много денег. И потом, где ты хочешь, чтобы я жил?..

— Франция, чихала я на нее! Мы можем поехать в Браззавиль. Уверяю, у тебя там будет работа, а если ее будет слишком много, я помогу. Я многому смогу тебя научить. Африка никогда не перестанет тебя удивлять.

— А деньги?

— А это что! — Мириам показала на картины, висевшие по стенам. — Они достаточно дорого стоят, — продолжала она. — Я, возможно, смогу заработать больше тебя.