Недоразумение (Трагедия ошибок) - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 8

— Вы утверждаете, что этот Мартен не будет меня беспокоить. Но мне что-то не верится.

— Он не в счет, — запротестовал Франк. — Сейчас он, вероятно, недоволен. Он опасается, что сестра предложит ему уехать. Будьте готовы к тому, что он станет наблюдать за вами, приглядываться, может, даже шпионить. Но как только Мартен убедится, что вы против него ничего не имеете, что вы действительно человек больной, он успокоится. У него одно только желание: чтобы о нем позабыли в его углу… Черт побери, уже скоро полдень… Я покидаю вас… Ах да, еще одно: я сказал вашей жене, что вашим единственным развлечением в лечебнице, где я вас отыскал, была скрипка. Я ничего не смыслю в музыке, но вы играете куда лучше де Баера, тут нет никаких сомнений. Значит, надо было найти этому объяснение. Вы очень много занимались, вот и все. Скрипка стала для вас навязчивой идеей. Согласны?

— Да. Думаю, да.

Я опустился на скамью, глядя вслед уходящему Франку. Тень ветвей, падая ему на спину, образовывала как бы прутья решеток, и по вполне понятной ассоциации я подумал, что отныне Франк стал моим тюремщиком. Странная тюрьма! Чтобы выйти из нее, я должен был перестать быть самим собой, а перестав быть самим собой, я становился мучителем Жильберты. А если бы я сумел заставить ее полюбить себя? Если бы сумел открыть ей нового де Баера, что бы тогда сказал Франк? Нет, невозможно! Как ни крути, Франк держит меня в руках. Как только я получу наследство, как только я переведу эти деньги на счет Жильберты, с тем чтобы возместить ей растраченный мной капитал, Франк сумеет заставить меня уехать. Это будет нетрудно, ему достаточно будет заявить, что его обманул самозванец, воспользовавшийся своим сходством с де Баером. Жильберта укажет мне на дверь, а какой у нее при этом будет вид!

Я встал и принялся без цели бродить по дорожкам среди сосен. Я вынужден был неукоснительно выполнять взятые на себя обязательства, то есть следовать указаниям Франка. Так ли уж это было трудно? Нет. Так к чему прибегать к каким-то уверткам? Только потому, что меня уже заранее мучило презрение Жильберты? Франк, хитрая бестия, неспроста постарался уверить меня, что она все еще любит своего мужа. Но как могла она сохранить нежность к человеку, которого пришлось чуть ли не силой возвращать домой, к человеку, который в нравственном смысле как бы покончил с собой, чтобы окончательно позабыть ее? Сама эта так называемая потеря памяти была для нее ежеминутным оскорблением. Как я не почувствовал этого раньше? Мне все было противно, и, когда прозвонил колокол, приглашая к обеду, я почти было решил все рассказать Жильберте. Я повернул к дому, усталый, преисполненный к себе отвращения, и вдруг заметил, что опустил левую руку в карман пиджака именно так, как мне советовал Франк. В то время как я разыгрывал перед самим собой комедию благородных чувств, мое малодушное, трусливое нутро без моего ведома уже сделало наиболее устраивающий меня выбор. Бедный Кристен! Жалкий шут! Я вошел в столовую в самом дурном расположении духа. Жильберта уже ждала там. При виде меня она сделала над собой усилие, чтобы не отступить назад.

— Я заставил вас ждать, — проговорил я. — Простите меня. Парк так хорош!

Мы уселись друг против друга по разные стороны большого стола, за которым свободно разместилось бы двенадцать человек. Франк, очень торжественный в своей белой куртке, подал нам первое блюдо. Между нами вновь воцарилось молчание, то страшное, невыносимое молчание, которое я уже испытал на лестнице.

— Ваш брат, — спросил я через какое-то время, — не спустится к обеду?

— Он предпочитает обедать у себя в комнате. Но я надеюсь, вечером мы увидим его.

Жильберта! Моя жена! У нее не было даже сил улыбнуться, она едва притрагивалась к кушаньям. Мне самому тоже, не хотелось есть. Мы старательно избегали смотреть друг на друга. Я сказал, просто чтобы спасти положение:

— Вы, вероятно, знаете, что я очень много времени уделял игре на скрипке.

— Да, Франк упомянул об этом.

— Вы этому рады? Франк молча расхаживал по столовой, ничто не ускользало от его бдительного ока.

— Я рада узнать, что вы наконец чем-то заинтересовались.

Это звучало не очень вдохновляюще. Кончиками пальцев я смахнул пыль с рукава, руки Жильберты едва заметно судорожно сжались. Она боялась. Я это остро почувствовал. Она боялась меня. Прежний де Баер слишком быстро возвращался к жизни у нее на глазах. Я заставил себя быть любезным и объяснил, что, хоть у меня почти не сохранилось воспоминаний о прежней жизни, я, как бы в компенсацию за это, помню все произведения, которые исполнял когда-то.

— Вы не откажетесь проаккомпанировать мне?

— Попробую, — ответила она.

— Бах, держу пари? Жильберта, потрясенная, медленно положила вилку на тарелку.

— Нет. Вы всегда утверждали, что Бах старый зануда.

— Я? Я говорил так?.. Значит, я очень с тех пор переменился… Я обожаю Баха. Глубоко его почитаю.

— Вы его почитаете?

В голосе ее слышалось такое сомнение, что мне стало стыдно и за де Баера, и за себя. Я быстро вытер рот салфеткой и позвал Франка.

— Принесите мою скрипку, Франк, прошу вас.

— Мсье не. будет есть десерт?

— Позднее!… Принесите мою скрипку… Я жду, Франк! Тон не допускал возражений. Франк повиновался.

Жильберта смотрела теперь на меня. С беспокойством? С удивлением? Или с интересом? Я не стал терять время на то, чтобы найти ответ на этот вопрос. Я торопился продемонстрировать ей, на что я способен. Доказать, что я человек, на которого она не имеет права смотреть свысока. Де Баер, я это чувствовал, поступил бы именно так. Франк, нахмурив брови, с осуждающим видом протянул мне скрипку. Я быстро настроил ее, потом поднялся с хорошо разыгранным равнодушием.

— Чакона.

Я начал играть и сразу же понял, что я в ударе. Столовая не приглушала звук и в то же время не усиливала его чрезмерно. Скрипка обладала удивительно нежным голосом. Я прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться и как можно точнее, без ненужных эффектов показать всю утонченность и благородство этой жизнерадостной и в то же время серьезной музыки. Я полностью владел собой, как это порой бывает, когда понимаешь, что уже лучше тебе не сыграть, я старался не раскачиваться, не строить гримас, которые у людей наивных создают иллюзию, что перед ними виртуоз. Я играл строго и аскетично, обнаружив у этого незнакомого мне инструмента какое-то торжествующее звучание, которому давал иногда прорваться, словно лучу света, вспыхивающему вдруг на хрустале бокала. Боже мой, эта скрипка вознаграждала меня за все! Она возвращала мне мою чистоту. Мне отпускались все мои прегрешения. Я никому больше не желал зла…

Я открыл глаза в то мгновение, когда в воздухе замер последний звук. Жильберта сидела, сложив руки и наклонив голову, она казалась действительно выточенной из камня. Слева от меня, я чувствовал, застыл Франк. Бесконечно далеко, в той стороне, где была гостиная, скрипнул паркет. Мартен!… Мартен спустился послушать меня… Жильберта вздохнула, как человек, пробудившийся от глубокого сна. Я следил за ней с напряженным вниманием дуэлянта. Сейчас я должен был узнать. Я должен был уловить в ее зрачках отсвет правды… Она в растерянности посмотрела на Франка, потом перевела уже более твердый взгляд на меня. Грустная улыбка окончательно согнала с ее лица выражение тревоги, которое я заметил.

— Нет, — проговорила она. — Вы не так уж и изменились.

Она поднялась, снова улыбнулась мне, улыбнулась подчеркнуто вежливо, и вышла.

— Но… Что это с ней? — спросил я. — Почему она ушла? Франк взял у меня из рук скрипку и унес в гостиную. Я ждал похвал, выражения симпатии, порыва, чего-то такого, что сразу разрушило бы эту мучительную скованность, разбило бы этот железный ошейник неловкости и страха, который душил меня. Ничего подобного. Я был жестоко обманут. Я по природе человек общительный. Мне необходимо немного человеческого тепла. Когда я играю, я невольно стараюсь подметить вокруг себя на лицах выражение умиротворенности и восхищения. Она же от моей музыки словно окаменела. Эта женщина не способна была чувствовать, любить всем сердцем. Она была жертвой? Полноте! Настоящей жертвой был де Баер. То есть я. Есть оскорбления, которые невозможно простить.