Дурной глаз - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 20

— Поцелуйте ее!

— Нет, — говорит Реми.

Он разжимает руки и слегка отступает назад. Нет. Он не может. Он любит маму… но не эту, не этот труп. А ту, которая для него всегда жива.

— Нет… Не требуйте этого от меня.

Он внезапно уходит, часто моргает, откидывает челку. Берта присоединяется к нему. Он подавляет отрывистое рыдание, опирается на ее руку.

— Не нужно меня жалеть, — шепчет он. — Скажите мне правду. Она, должно быть, иногда говорила, хотя бы несколько раз.

— Повторяю вам, никогда. Когда мы к ней приближались, она даже закрывала рукой глаза, словно для того, чтобы на нас не смотреть. Что это было — что-то похожее на тик или этот жест что-то для нее означал? Мы никогда этого не знали. Казалось, она боялась всех на свете, кроме вашего дяди.

Реми сохраняет молчание. Ему больше нечего спрашивать. Он знает. Он понял. Даже в глубине своего безумия мама помнила, что может причинить вред. Это очевидно.

— Спасибо, мадемуазель… Оставьте! Я найду дорогу.

Однако он ошибается и блуждает по аллеям. Его провожает до улицы садовник. Он шатается. Мигрень. Как будто молотом бьют по голове. В бледном полуденном свете такси катится вперед. Его, должно быть, ожидают. Возможно, начинают беспокоиться, что он задерживается. А разве он сам не представляет собой нечто вроде опасного психа, которого выпустили в город с оружием в руках, с чем-то еще более худшим, чем оружие!… Да нет. Отца еще нет, а уставшая Раймонда еще не спустилась вниз. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу угадала, что что-то произошло.

— Реми?.. Ты болен?

— Она умерла! — как оскорбление, выкрикивает он.

Они неподвижно застывают лицом к лицу. Она вся аж съежилась. Блеклые глаза за стеклами очков. Он — дико на нее смотрит и весь дрожит от невыносимого отчаяния.

— Бедный мой мальчик, — вздыхает она.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Ты был не в состоянии понять… Мы думали, что так будет лучше.

— Вы меня обманули… Но я отлично знаю, чего вы боялись.

И вот она уже — сплошная тревога. Она бросает на скатерть свое вязание, хватает Реми за запястье.

— Оставь, — говорит Реми. — Меня тошнит он ваших повадок. От этого кудахтанья вокруг меня… От всей вашей конспирации.

У него появляется желание что-то разбить. Еще немного, и он возненавидит Клементину; он предпочитает уйти, подняться в свою комнату, закрыться. Больше никого не видеть! Старушка следует за ним. Она что-то бормочет за дверью. Он бросается на кровать, зажимает уши. Они совершенно не понимают, что его лучше оставить в покое. В полузабытьи он медленно распутывает нить своих горестных воспоминаний, пытаясь собрать воедино осколки прошлого… Бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… очень быстро… По меньшей мере, это официальная версия. Ничто не доказывает, что ему солгали. И почти сразу после этого мама попыталась покончить с собой. Совпадение? Как бы не так! А собака, это тоже совпадение?.. О, было бы намного лучше, если бы он никогда не видел этого Мильзандье. Именно после встречи с ним все и началось.

На его глазах выступают слезы, в которых мешаются ярость и бессилие. Клементина снова стучит в дверь. Реми в бешенстве вскакивает, пересекает комнату. Схватившись за ручку двери, он останавливается. Осторожно! Нельзя во все это вмешивать Клементину. Ни к коем случае нельзя допустить того, чтобы причинить ей вред. Реми старается хотя бы немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, заставляет себя медленно дышать, чтобы рассеять эту готовую извергнуться из него молнию гнева. Он открывает дверь. Она держит в руках поднос.

— Реми… Ты должен поесть.

— Входи.

Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она по-прежнему чуть более сморщенная, сухая, желтая, чем обычно. Реми не голоден. Он берет ножку курицы и без аппетита начинает ее грызть. С опущенными вдоль передника руками Клементина смотрит, как он ест, и ее рот двигается в такт его челюстям. Она тоже завтракает, глядя на него. Потом она наливает ему попить.

— Съешь еще немножко, — говорит она. — Я ее поджарила специально для тебя.

Он отламывает кусок белого хлеба, нанизывает его на вилку, обмакивает в желе.

— Тебе нравится?

— Да… да, — бурчит Реми.

Его успокаивает уютная заботливость старушки. Злость уходит. Ему просто грустно, очень грустно… Внезапно он спрашивает:

— Мама… она любила… отца?

Клементина складывает руки. Морщинки у ее глаз приходят в движение, словно ее ослепили ярким светом.

— Любила?.. Конечно, она его любила.

— А отец, как он к ней относился?

Она мягко пожимает плечами.

— Зачем тебе это?… Все это кончено.

— Я хочу знать. Как он к ней относился?

Она смотрит в пространство, пытается разобраться в чем-то очень сложном, чего она никогда не понимала.

— Он относился к ней с уважением.

— И не более?

— Знаешь, с твоей мамой было не всегда легко… Она вечно себя терзала, безо всякой причины. Она была немного неврастеничной.

— Неврастеничной? Почему?

Клементина колеблется, роняет на ковер крошку хлеба, поднимает и кладет ее на поднос.

— У нее был такой характер. Она всегда пребывала в состоянии беспокойства… И потом, малыш, ты доставлял ей много хлопот. Она волновалась, что ты такой хрупкий… она боялась… сама не знаю чего.

— Есть кое-что еще.

Клементина оперлась о спинку кровати.

— Нет… Уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И, если быть справедливым, он не всегда был неправ. Тебя слишком баловали… Как это сказать? Ты был… между ними. Она слишком сильно тебя любила, Реми.

— Ты серьезно веришь в то, что папа меня к ней ревновал?

— Самую малость. Может быть, он хотел, чтобы ему уделяли больше внимания. Есть такие мужчины. Когда он приезжал с работы, ты сразу начинал хныкать. Это приводило его в бешенство. Если бы ты не был таким слабым и уязвимым, он наверняка отправил бы тебя в пансион… Кушай, малыш… Возьми пирожное.

Реми отодвигает от себя поднос. Он ухмыляется.

— Папа… Он никогда не был от меня в восторге, а?

— Да нет, как раз наоборот. Когда ты родился, я никогда еще не видела столь счастливого человека. И только позже мало-помалу все начало портиться… Он не хотел признавать того, что ты во всем был копией твоей матери. Они утверждали, что ты есть вылитый Вобер, с головы до ног.

— Выходит, они ссорились?

— Иногда.

— Это были бурные ссоры, не так ли? И мама… да, я понимаю.

— Нет, — говорит Клементина. — Ты ничего не можешь понять, потому что нечего понимать… Их брак был не хуже остальных… Разве доктор разрешил тебе курить?.. Мне кажется, ты слишком много куришь.

— Странный брак! — говорит Реми. — Ведь, в конце концов, он ни разу не поехал туда, чтобы навестить маму. Можно подумать, что он ее боялся.

Клементина подняла поднос. У нее был недовольный вид.

— Послушай, ты говоришь глупости!… Боялся ее!… Что это значит?

— Тогда почему он ее не навещал?.. Ты что-то от меня скрываешь.

— Он не ездил ее навещать, потому что у него не было на это времени. Дела у него идут не блестяще, раз ты хочешь все знать. Твой бедный дядя много чего мне рассказал. Вот уже несколько лет твой отец бьется, чтобы не обанкротиться. Он всегда этого ужасно боялся…

— Почему мне ничего не говорили?

— Ты не тот, кто мог бы что-то изменить.

— Но теперь я могу все изменить.

— Это ты-то, мой бедный Реми!

— Я! Поскольку я получаю дядино наследство. И не существует причин, по которым я не смог бы сделать то, что он намеревался сделать в Соединенных Штатах… Я больше не мальчишка. Коммерция… этому можно научиться. С меня довольно торчать в этом доме!

Эта идея озаряет его внезапно. Благодаря ей он даже чувствует себя немного очищенным от всей той грязи, которая понемногу налипала на него годами. Он снова видит небоскребы с бесчисленным количеством окон, засаженные пальмами проспекты, все эти картинки из иллюстрированных журналов, которые он часто листал в своей кровати. Америка! Калифорния! Он станет бизнесменом и, как знать, поможет выкарабкаться отцу, именно он, беспомощный калека, которому, возможно, иногда желали смерти. Он улыбается.