Человек-шарада - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 31

Я налил себе большую порцию виски и выпил не разбавляя.

Усталость ножом вонзилась мне в спину, в бока, но был самый неподходящий момент, чтобы приостановить ход моей мысли. Я ухватил идею. Угрызения совести! Но что значат угрызения совести? Когда ты себе опротивел, когда не можешь смотреть на себя без стыда, когда наступает разрыв между сознанием и телом. Разрыв! Как будто тело рвется в одну сторону, а дух — в другую! Когда желание умереть затаилось в крови и костях, оно проявляется в сознании в форме угрызений совести. А угрызения совести, подобно магниту, притягивают к себе все доводы — хорошие и плохие, разрастаются, подобно раковой опухоли, и мало-помалу приводят к фатальной развязке. Именно таков механизм этих пяти самоубийств. Возможно, Жюмож убил бы себя при любых обстоятельствах, но его смерть, так сказать, нарушила равновесие как раз в тот момент, когда прооперированные старались ассимилировать привитый орган. Физически пересадка удалась. Психически — дала осечку…

Я обессилел, в голове гудели пустые фразы… Физически… психически… что все это означает? И был готов рассказать себе одну из тех нагоняющих страх сказок, какие любили в прошлом веке, когда верили в магнетизм, гипнотизм и прочий вздор. Достоверным оставалось только то, что Нерис и аббат подвергались опасности. Нерис находится в хороших руках, а я займусь аббатом с утра пораньше.

Я начал было раздеваться, как вдруг зазвонил телефон. Я с трудом узнал голос Марека — таким он был дрожащим и хриплым.

— Нерис только что проглотил тюбик веронала.

— Что?!

— Он воспользовался моментом, когда я со своими сотрудниками занимался вскрытием трупа, встал с постели, проник ко мне в кабинет и проглотил не знаю сколько таблеток.

— И что же?

— А то, что я это не сразу заметил, естественно. Я предпринял все необходимые меры, но большой надежды нет.

— Можно мне приехать?

— Пожалуйста… это было бы лучше всего…

Я собрался за пять минут. Выходит, я глядел в самую точку сквозь мои туманные досужие домыслы. Я прыгнул в машину и рванул в Вилль-д'Аврэ. Несмотря на подавленное состояние, я испытывал чувство удовлетворения, у меня получится обильный и довольно связный отчет для префекта. А потом я пущу в ход все средства, чтобы спасти аббата.

Марек меня ждал. Он увлек меня в спальню Нериса, у которого на лице застыла маска смерти: землистый цвет кожи, провалившиеся глазницы, заострившийся нос. Длинная резиновая трубка спускалась из большой стеклянной колбы и исчезала под простыней.

— Он очень плох, — шепнул Марек.

— Есть хоть немного надежды?

— Очень мало.

Марек казался таким же пострадавшим, как Нерис. За одну ночь он состарился на несколько лет. Морщины углубились, кожа обескровлена. Особенно неузнаваемо изменился голос.

— Я сделал невозможное, — сказал он. — Пошли. Мы направились в его кабинет. На столе еще лежал пустой тюбик.

— Нерис взял его в шкафу, — продолжал Марек. — Он приходил сюда как к себе домой. Я не питал к нему недоверия. Вчера вечером, как вы помните, он внушал мне беспокойство. Днем он показался мне мрачным; это правда, со смертью Гобри он стал особенно молчалив. Слышал ли он, когда я вернулся? Подметил ли что-нибудь такое? Возможно. Когда я вошел в его спальню, он был без сознания. Я пустил в ход все средства, имеющиеся в моем распоряжении, но он не реагировал. Если он умрет… я потеряю все! Это будет, само собой разумеется, полный провал эксперимента… Я уеду в Америку, если меня захотят там принять.

— Может быть, остается хоть какой-то шанс?

— О-о!… Малюсенький… Если сегодня вечером он еще будет жив, я сумею вытащить его из лап смерти. Но в данный момент я больше ничего не могу для него сделать. У науки тоже свои пределы.

Он произнес эти слова с холодным бешенством. Я чувствовал, что для него худшее испытание заключалось в признании своего бессилия, в признании того, что он еще не является хозяином над жизнью и смертью. Я поделился с ним пришедшими мне в голову мыслями. Марек выслушал с напряженным вниманием. Когда ему излагали теорию, он преображался — не только начинали ярко блестеть глаза, но оживали все члены, кожа.

— Любопытно, — произнес он, — очень любопытно. И приемлемо… нет?

Он подыскивал французское слово.

— Правдоподобно? — подсказал я.

— Вот-вот. Очень правдоподобно.

— Заметьте, — продолжал я, — благодаря вам Нерис может стать первым, кто спасется после попытки самоубийства. О других мы ничего не знаем. Жюмож оставил записки… Гобри — клочок бумаги… Если Нерис согласится объяснить нам, что же он испытал, мы познакомимся наконец с мотивами его самоубийства, а заодно — с остальным. Вам совершенно необходимо вырвать его из когтей смерти.

— Понимаю, — задумчиво пробормотал Марек. — Надо ждать. Так или иначе, он будет в состоянии говорить через несколько дней — не ранее.

Мы вернулись посмотреть на Нериса. Он так и не шевельнулся. Санитар присматривал за ним. Я спешил поговорить с аббатом. Марек подал мне мысль пригласить его приехать в клинику. Тут нам будет спокойнее беседовать. И вот я ему позвонил, и он обещал поспешить. Ожидание началось. Сколько раз я уже считал минуты, например, в ту ночь, когда казнили Миртиля! Но ни разу еще не испытывал такого нетерпения, будучи почти уверен, что Нерис раскроет нам большую тайну, ужасающий секрет. Я то и дело посматривал на часы и, уже не в силах усидеть на месте, спустился во двор, где собаки, подвывая, встретили меня, затем вернулся в кабинет. А тем временем Нерис отвоевывал каждый свой вздох. В данный момент все зависело от какого-то одного нерва, сосуда, клеточки, до которой мог не дойти кислород. Ждать было нестерпимо. Но, к счастью, аббат явился, и я ему объявил о самоубийстве Нериса. Он не выказал удивления.

— В конце концов, — вскричал я, — не станете же вы меня уверять, что ждали этого!

— Да… да, потому что это логично. Эксперимент профессора и не мог быть успешным. Он противоречит законам жизни. Божьей воле!

Он сел в кресло Марека и вытер пот со лба правой рукой, по-прежнему одетой в перчатку. На нем тоже сильно отразились пережитые события.

— Да будет вам! — сказал я. — Что вы знаете о Божьей воле? Прежде всего Нерис не умер!

— Он умрет. Все мы умрем. Каждое утро я молюсь, чтобы у меня отняли жизнь, так или иначе. С этой рукой, которая не моя, я живу во лжи.

— Вы что, предпочли бы остаться одноруким? Тогда вы исправнее служили бы Богу? Послушайте-ка, что я вам скажу.

Я изложил ему свою гипотезу и объяснил, какой мне видится связь между угрызениями совести и искушением прибегнуть к самоубийству.

— Вы и сами, — сказал я в заключение, — их не избежали. Угрызения совести уже разрушают вас, да или нет?

— Да, — пробормотал он. — Я изменился до неузнаваемости. Но клянусь, дальше этого не пойдет. Я никогда не…

Перекрестившись, он сложил свои руки на груди, чтобы унять дрожь.

— Я упрекаю себя лишь в том, — продолжил он, — что следовал вашему указанию и хранил молчание. Я стал соучастником чего-то неведомого, и это страшно. Вы, мсье Гаррик, защищаете чьи-то интересы. А я обязан защищать только правду.

Спорить с ним было уже невозможно. Он стоял на своем. Тем не менее я предпринял последнюю попытку.

— Допустим, я прав. Допустим, в вас, без вашего ведома, живет какое-то утомление, нежелание постоянно думать об этой руке… Вы следите за моей мыслью?.. Эта рука в каком-то смысле для вас слишком тяжела. Она ваш истинный крест.

— Совершенно верно… Так оно и есть!

— А-а! Вот видите! Мысли, которые приходят вам в голову, все ваше подспудное отчаяние — не есть ли это ее способ отделиться от вас, а вам — отделиться от нее? Ваша рука, разумеется, не говорит, но она может быть у истока отторжения материи, которое вы переводите в слова. И они систематически выражают ваше враждебное отношение к эксперименту Марека, к самому профессору, ко мне… Вы стали носителем протеста. Нечто в вас говорит «нет», и вы становитесь на сторону этого «нечто». Вами маневрируют, аббат!