Зимняя жатва - Брюссоло Серж - Страница 15

Жюльен навострил уши. При мысли о бомбе на чердаке у него забилось сердце, разве не было это обещанием удивительного, сопряженного со смертельной опасностью приключения?

— И большая бомба? — не удержалась Клер.

— Еще бы! — присвистнул нотариус, и в его голосе зазвучали снисходительные нотки, характерные для мужчин, которые любят, подчеркивая преимущества своего пола, щегольнуть осведомленностью во всем, что касается оружия, двигателей или законов механики. — Полтонны. Стоит ей взорваться, и от дома останется лишь гигантская воронка, не говоря уж о том, что от детонации немедленно сработают мины на Вороньем поле. Будет настоящий ад. Нет, и речи не может быть о том, чтобы вы там поселились!

— Свекр жил в доме?

— Нет, в домике садовника. Но предосторожность была иллюзорной. Случись взрыв, его бы попросту распылило.

— Он подорвался на мине?

— Да. Я уже говорил, последнее время он вел себя странно: сам с собой беседовал, клял почем свет стоит ворон, бросал в них камни, точно мальчишка. Видели, как он несколько раз пролезал под колючей проволокой, преследуя птиц. Когда ему кричали, чтобы он вернулся, старик уверял, что знает расположение мин. Знает! Прошу прощения, что приходится касаться подобных деталей, но когда это произошло, от него практически ничего не осталось. Его опознали благодаря перстню с печаткой да наручным часам — вещи у меня, они в вашем распоряжении. Излишне напоминать, что недвижимость — как земля, так и усадьба — не подлежит продаже, прежде нужно обезвредить и то и другое, а немцы этого не позволят.

— Послушайте, мэтр, — не вытерпела Клер, — вам отлично известно, что немцы вот-вот уйдут.

— Допустим, — согласился нотариус. — Впрочем, здесь их присутствие никогда особенно не ощущалось — стратегические интересы отсутствуют. Рельеф неблагоприятен для высадки войск — слишком крутой береговой склон. Но это не меняет дела. Для разминирования нужен специалист, а в ближайшем будущем на него рассчитывать не приходится. Если появятся союзники, им и без того будет чем заняться.

— Мэтр, — устало произнесла мать, — идти нам некуда. Усадьба — все, что у нас осталось.

— Конечно, я не могу помешать вам вступить во владение вашими землями, — поджав губы, проговорил Одонье, — но ведь это безумие, чистое безумие, тем более с ребенком, которого не заставишь сидеть на месте.

Жюльена покоробило от этих слов. Неужели его принимают за безответственного мальчишку? Его охватила такая ненависть, что он готов был схватить чернильницу и запустить ею в лицо обидчику.

— Раз уж вы упорствуете, пожалуй, я перейду к оглашению завещания.

Он стал громко читать какую-то тарабарщину, из которой Жюльен мало что понял. Однако к концу процедуры мальчик пришел к выводу, что дед Шарль оставил ему в наследство имение, которым матери предстояло управлять до его совершеннолетия. Именно это он и хотел узнать.

— Вы ставите меня в тяжелое положение, — заявил Одонье, складывая документы. — Если произойдет несчастье, я всю жизнь буду чувствовать себя виноватым.

Мать знала, что нотариус лукавил, и поэтому не стала его разуверять. Было очевидно, что он ждет не дождется ухода неприятных посетителей. Но в последний момент, когда Одонье уже поднимался с кресла, его, как видно, стали мучить угрызения совести.

— Не потащитесь же вы туда пешком, тем более с вещами, — сказал он. — Я велю Мари запрячь лошадь, она довезет вас до фермы Водре, а оттуда до имения рукой подать. Особенно будьте осторожны с минным полем, никогда не пытайтесь проникнуть за колючую проволоку. Слышишь, малыш? Это тебе не игрушки, ты просто превратишься в кровавое месиво, понял?

— Не говорите с ним, как с деревенским дурачком, — оборвала нотариуса мать. — Уж он-то не допустит промашки. Не заблуждайтесь на его счет: из нас двоих он более осмотрительный.

Одонье проворчал что-то и вышел из кабинета. Вскоре послышалось, как он отдает отрывистые приказания Мари, служанке с тощим пучком на голове. Последовало недолгое совещание домочадцев, в котором роль первой скрипки отводилась свистящему шепоту супруги мэтра.

— Пусть сама разбирается, — донеслось до Жюльена. — Ты им ничего не должен — они без гроша. Нет у тебя перед ними никаких обязательств. Чего ради рисковать своей репутацией из-за этих голодранцев? А уж она-то… Знаешь, что о ней говорят… убийца…

Одонье призвал жену сбавить тон и вернулся в кабинет, сообщив, что коляска подана. Мари, дескать, хорошо знает дорогу, хотя и не отличается сообразительностью.

Пока они с матерью усаживались в коляску, он все повторял свои предостережения, напомнил еще раз, что в дом попала бомба, снова вернулся к коровам с развороченными внутренностями, нашедшим смерть на Вороньем поле, и в качестве последнего напутствия прибавил:

— Семейство Горжю по-прежнему живет в деревне. Будьте с ними поосторожнее — они имели зуб на месье Шарля за то, что несколько молочных коров из их стада пробрались через ограждение и подорвались. Горжю считали, что ваш свекр был виновен в их гибели. Глупость, конечно, но попробуй вдолби что-нибудь в голову этой публике!

5

Лошадь лениво тащила коляску, с глухим стуком ударяя копытами по мостовой. Мари сидела на козлах, согнувшись в три погибели и втянув голову в плечи. Когда ее о чем-нибудь спрашивали, она отвечала не оборачиваясь, в ее голосе чувствовалась враждебность. Всем своим видом она напоминала испуганного зверька, который считает, что опасность устранена, если перестает ее видеть. Чем больше они удалялись от Морфона, тем сильнее становилось возбуждение Жюльена.

Дорога, тянувшаяся вверх по склону холма, вела в ту часть местечка Морфон, которая получила название Морфон-на-Холме. Этот покрытый лесом шишковидный нарост был единственным возвышением на гладком теле равнины. Холм, пологий с одной стороны, с другой круто обрывался, обнажая известняковые отложения, где с глухим рокотом бились тяжелые волны. Некогда сеньор Морфона выстроил на холме замок, тот самый донжон, которым потом завладел дед Шарль, превративший его в дворянскую усадьбу. Оттуда вся местность просматривалась как на ладони, взгляд до самой линии горизонта мог скользить по равнине, не натыкаясь ни на малейшее препятствие. На вершине же начинался лес Крендье с вековыми деревьями, гигантские стволы которых покрывали мох и грибы, идущие на трут для зажигалок. Жюльен плохо помнил эту часть имения, постоянный полумрак, царивший там, всегда вызывал у него безотчетный страх.

На пути им то и дело попадались выжженные взрывами верхушки деревьев, посреди густой зелени — белесые воронки от снарядов. «Словно клеймо на шерсти животного», — подумалось мальчику.

— Выше подниматься не стану! — возвестила Мари плаксивым голосом. — Вон там, в конце дороги, начинается минное поле. Уж больно часто гремят взрывы. И недели не пройдет, чтобы какого-нибудь зверя, пробравшегося за загородку, не разорвало в клочья. То кабана, то лисицу. Сначала словно желтый факел запылает, а потом валит черный дым, да такой едкий, что не продохнешь. Поосторожнее, мадам Клер, особенно с мальчишкой — у них в этом возрасте шило в одном месте.

Жюльен приготовился было нагрубить, но тут мерзавка вдруг вытянула тощую руку, указывая на проплешину в густой траве.

— Смотрите, — сказала она, перекрестившись, — здесь подобрали останки вашего свекра, упокой Господь его душу. Мне-то кажется, он сам искал смерти. Посудите сами — можно ли в здравом уме бродить по таким местам? Последнее время он жил как дикарь, превратился в зверя в полном смысле слова. Многие боялись близко к нему подходить. Дни и ночи напролет все таскался по лесу да по полям. На плаще места живого от грязи не было, да и сам ничуть не лучше дикого кабана. И ведь подумать только, Господи Боже, с его-то богатством! По всему видать, он сам искал свою погибель. Благо еще, немцы здесь почти не появлялись, а то подстрелили бы его как зайца!

Мать только поморщилась, а Жюльен не удержался и посмотрел на воронку. Земля, серая по краям, постепенно уходила в черноту, а на самой глубине взрывом обнажило известняк подпочвенного слоя. Перед глазами возникла страшная картина произошедшей трагедии. Он попробовал настроить себя на грустный лад, но ничего не вышло. Из-за матери он словно превратился в игрока, поставившего все свое состояние на единственный номер, и не имел больше ни гроша, чтобы подать нищему.