Зимняя жатва - Брюссоло Серж - Страница 13

— Замолчи! — гремел в ответ отцовский голос. — Терпеть не могу пустых разговоров. Ты горожанка, а вам лишь бы поболтать — ничего другого не умеете. Пора бы тебе научиться держать язык за зубами, как все женщины в наших краях. Слово — все равно что охотничье ружье: только мужчина имеет право им пользоваться!

Пытаясь переменить позу, Жюльен заворочался в темноте. Вдруг мозг его пронзила мысль, от которой в груди глухо застучало сердце. Не из-за случая ли с кобылой он почти не отреагировал на смерть отца? Не из-за мертвой ли лошади, залившей его мочой, возле которой он весь день пролежал в кустах?

Закрыв глаза, он постарался сосредоточиться и все вспомнить. Ему тогда едва исполнилось семь лет… Жюльен вновь увидел ту сцену во всех подробностях. Когда пришли рабочие, он играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной. Не вылезая оттуда, он смотрел на большие, покрытые илом сапоги, оставлявшие буро-зеленые следы на натертом до блеска паркете.

— Двухмачтовик рухнул… — пробормотал один из мужчин. — Лег на бок в считанные секунды… а месье Матиас как раз находился внизу. Должно быть, ветром сдвинуло опору. Все тросы полопались. Видит Бог, ничего сделать было нельзя…

Жюльен замер. Он понял, что пытался объяснить мастер — отец не раз брал его с собой на верфь, показывая огромные корпуса строящихся кораблей. Суда возводились на суше, на берегу моря, поддерживаемые мощными опорами. Люди, находившиеся на уровне киля большого корабля, казались совсем крошечными.

— Смотри, — обращался к нему отец, — вот эта часть будет под водой. Сейчас ты видишь то, что доступно только рыбам. — Жюльен хотел было засмеяться, но не смог: деревянная громада вызывала у него ужас. Когда мальчик запрокидывал голову, рассматривая форштевень, ему представлялось, что он улитка, над которой навис каблук прохожего. Отец, догадываясь об ощущениях сына, с силой ударял кулаком по борту, чтобы еще больше его напугать. Ни в коем случае нельзя было обнаруживать своего страха перед Матиасом — он тут же спешил этим воспользоваться.

— Не стучи, не нужно! — умолял он отца, хватая за полу куртки.

— Мокрая курица! — бранился тот. — Боишься, что судно обвалится? Вот глупец! Да на свете нет ничего прочнее. Запомни: все, что делает твой отец, — надежно и прочно!

Но мальчика его слова не убеждали, у него перехватывало дыхание, он вырывался и убегал, словно одна лишь тень судна могла его раздавить. Ему казалось, будто он слышит, как внутри корабля уже что-то хрустит, ломается, неумолимо надвигается на него… Обычно бегство Жюльена сопровождалось злобным смешком Матиаса:

— Вот подрастешь немного, мы выйдем в море, вдвоем. Я привяжу тебя к бушприту, как носовую фигуру. Тогда можешь хныкать сколько угодно, хоть выплачь все глаза — не поможет. Пора, пора заняться твоим воспитанием, пока мать еще не отдала тебя в ученики к парикмахеру!

Тогда, сидя под столом в гостиной и уставившись на маленьких альпийских стрелков из раскрашенного олова, Жюльен с необычайной яркостью представил эту картину. Двухмачтовик… лег на бок в считанные секунды… Одна из опор упала, и недостроенный парусник обрушился на отца. Матиасу едва хватило времени, чтобы поднять глаза и увидеть, как с чудовищным скрипом приближается к его голове деревянный борт. Инстинктивно он попытался пригнуться, но корабль навалился на него всей своей страшной массой, вдавив его в землю, и треск ломающегося киля заглушил предсмертный вопль.

— Вытащили его?! — взревел дед, молотя палкой об пол. — Возможно, он только ранен. Песок сухой, он мог в него провалиться, ничего себе не повредив! Песок под ним просел, и это его защитило, слышите вы, банда идиотов!

— Но, месье Шарль, — запротестовал мастер, — завалившийся на бок корпус не так то легко выпрямить. Когда я уходил, парни пытались приподнять его с помощью лебедки, да неизвестно еще, выдержат ли канаты.

— Необходимо достать его, чего бы это ни стоило! — вновь закричал Адмирал. — Никто из Леурланов не заслужил такой смерти! Уверен — его спас песок.

Однако он ошибся: в тот день песок не был настолько сух, чтобы отец мог уйти на глубину. Позже Жюльену приходилось не раз слышать, как слуги судачили о произошедшей на верфи аварии — достаточно было подойти к буфетной и навострить уши. И непременно хоть один из них да произносил:

— Боже праведный! Когда хозяина придавило, даже в забегаловке «Грота-рей» [14] было слышно, как захрустели его ребра! Ну, скажу я вам, у нас волосы встали дыбом. Когда корабль выпрямили, то на месте практически ничего не нашли. Тела в общем-то и не было, так, кучка внутренностей вперемешку с перемолотыми костями. Песок впитал всю кровь. Никто не смог бы его опознать, в нем уже не было ничего человеческого, это могли быть останки кого угодно — освежеванного зверька, например. Его собирали совковой лопатой, в полном смысле слова, — этим все сказано!

Чудовищный натурализм рассказа вызывал недоверие у служанок, и мужчины, забавы ради, добавляли к нему все новые детали, сопровождая их грубыми смешками. Как ни странно, Жюльен не испытывал от этого боли. Что-то вроде головокружения, растерянности — пожалуй, но душевной боли — никогда. Если уж быть искренним до конца, то на самом деле он почувствовал облегчение, словно внезапно исчезла грозящая ему страшная опасность. Должен ли он был этого стыдиться, мучиться угрызениями совести — как знать? Он всегда, сколько себя помнил, боялся отца. С раннего детства в нем укоренилось убеждение, что с годами взаимоотношения с отцом будут все больше и больше осложняться, пока не станут и вовсе не переносимыми.

Нет, чувства горя в тот день он не испытал. Он помнит, как бродил по дому, опустевшему после отъезда деда, и звал мать. Клер нигде не было. Наверняка она тоже уехала, присоединившись к остальным, в суматохе забыв о сыне. Впрочем, в доме оставалась прислуга, и в буфетной он отыскал кухарку Розину, которая предложила нажарить ему лепешек. Мальчик тотчас же согласился при условии, что она разрешит нарезать ему из теста человечков, звездочки и полумесяцы.

Остаток пути Жюльен провел в полузабытьи, время от времени, резко, как от толчка, пробуждаясь. В коридоре мужчины вполголоса обсуждали неизбежную высадку союзников, не называя источника информации. Никто не знал, чем объяснялось перемещение немецких войск. Говорили о появлении американцев на юге, в районе Ниццы. Да, оттуда начнется наступление… Жюльена убаюкивала негромко льющаяся речь, не имевшая к нему прямого отношения. Война казалась ему делом взрослых, одним из тех нелепых занятий, в которых детям разобраться невозможно, — таких, например, как политика, выборы, биржа…

В конце концов он забылся, и ему приснились смутные, как в тумане, картины боя; американцы, высаживающиеся в Марселе прямо посреди косяков сардин; карнавальное шествие в Ницце с огромными картонными чучелами, которые вдруг вспыхивали, распространяя черный дым… Разбудил его громкий паровозный гудок — поезд прибыл на морфонский вокзал. Жюльен вздрогнул и резко выпрямил спину. Мать, проснувшаяся чуть раньше, тронула его за плечо:

— Приехали!

Внизу, на перроне, Жюльена поразил солоноватый вкус морского воздуха. В лицо ударил пьянящий запах йода и водорослей. И в миг, когда раздались резкие, полные отчаяния крики чаек, от которых у него чуть не полопались барабанные перепонки, его вдруг пронзила мысль, что он просто все забыл, забыл, не отдавая себе в этом отчета, словно на пять лет лишился памяти, а теперь она снова к нему вернулась вместе с утраченными ощущениями. Его зазнобило от свежести раннего утра. Не отдохнувший за ночь, он чувствовал усталость во всем теле и едва не стучал зубами. Мальчик посмотрел вверх, чтобы разглядеть парящих на ветру крупных морских птиц. Чайки, альбатросы, бакланы — он никогда не умел их различать, но от этих слов исходил терпкий аромат приключений, на память приходили пираты, затерянный в безбрежном океанском просторе плот, уже взятый в кольцо кровожадными акулами…