Зимняя жатва - Брюссоло Серж - Страница 1

Серж Брюссоло

Зимняя жатва

1

В дортуаре младших воспитанников кто-то чихал не переставая. Резкие, как выстрелы, звуки, раздававшиеся в ночной тишине, подняли бы на ноги и мертвеца. Учительница рисования мадемуазель Мопен говорила, что у мальчика аллергия на кроличий пух, которым был подбит его теплый жилет. В пансионе все носили теплые жилеты и даже спали в них, поскольку ни дров, ни тем более угля для растопки печурок — «мирусов» и «саламандр» — уже не осталось. На уроках труда теперь всем приходилось сидеть за шитьем, что прежде считалось исключительно девчоночьим занятием. Мальчики — малыши и старшеклассники — рассаживались за огромным, стоявшим посреди просторной пустой комнаты столом с разложенными на нем кусками материи, которые предназначались для кройки жилетов — их носили под серыми, пятнистыми от чернил форменными халатами. Жюльен быстро освоил портняжную технику: просто-напросто берешь два куска ткани и прокладываешь листом бумаги. Счастливчикам, имевшим родственников в деревне, присылали перо, пух, а то и кроличьи шкурки, остальным же приходилось довольствоваться найденными в чуланах пожелтевшими от времени газетами. Этот импровизированный утеплитель превращал одежду в хрусткую броню и сковывал движения подобно рыцарским латам. Номера «Иллюстрасьон» 1910-х годов нещадно кромсались на полосы, но детские руки невольно вздрагивали и ножницы замирали, когда встречались большие, обычно угольно-черные, рисунки. Как-то раз Жюльену попалась мгновенно внушившая ему тревожный ужас гравюра, на которой прямо посреди ада бушующей морской пены и тонущей человеческой плоти был изображен готовый уйти под воду корабль. Подпись, лишь частично сохранившаяся, гласила:

Жюльен засунул вырезку под подкладку жилета, словно секретное послание.

Встречались и другие картинки, относившиеся к еще более старым временам. На одном была запечатлена трагическая гибель наместника времен Империи, растерзанного зулусами. Превосходный рисунок! Но им, опередив остальных претендентов, завладел Антонен.

— Только не считайте, пожалуйста, что эта работа вас унижает, — повторял Гюстав Фуайе, старичок, которому из-за трясущихся рук с трудом удавалось вдеть нитку в иголку. — Раньше рыцари надевали нечто подобное под кольчугу, чтобы ослабить удары мечей. Здорово помогало, да и металлические кольца не так сильно впивались в тело. Подстежка эта называлась «гамбизон», обычно ее набивали куделью или паклей.

Что и говорить, сравнение с рыцарями льстило самолюбию. Но Жюльену и без того нравилось любое занятие, развивающее ловкость рук.

— Моряки все могут, — говорил он дылде-старшекласснику Антонену, — сшивать паруса, латать одежду, да и вязать тоже. В море это жизненно важная необходимость — уметь управляться с иголкой и ниткой.

— Скажешь тоже, — басил Антонен, возмущенно пожимая плечами, — шитье не мужское дело!

Жюльену очень хотелось его разубедить, но верзила с остро выступающим кадыком на длинной шее отказывался верить, что матросы действительно на судне во время качки орудуют иглой.

— Всему нужно научиться, — упорствовал Жюльен, — и шить, и готовить, и столярничать. Никогда не знаешь, что тебе пригодится в жизни. Особенно если мечтаешь о приключениях. Вспомни книги: Арсен Люпен [2] или Шерлок Холмс могли выпутаться из любой передряги, потому что все умели!

Но то был глас вопиющего в пустыне.

Пансион Вердье, затерявшийся на просторах отдаленного пригорода западнее Парижа, состоял из нескольких ветхих строений, обильно украшенных скульптурами, которые неумолимое время постепенно превращало в труху. Прежде там размещались казармы гусарского эскадрона, но никто уже не мог ни толком сказать, какого именно, ни припомнить его номер. По другим версиям, казармы принадлежали легиону Сены, имперской гвардии, элитарным частям жандармерии или уланам испанской армии. С тех легендарных времен сохранились огромные пустые конюшни, где все еще держался запах конской мочи.

— Лошадок-то выперли, а вот попоны оставили, — часто ворчал Антонен, — они у нас вместо одеял. Чувствуешь, как воняют?

Может, так оно и было? Жюльен ничего об этом не знал. Рядом со стойлами располагался оружейный зал, где солдаты когда-то учились драться на саблях. Зал тоже был абсолютно пустой. Под сводчатым, подпираемым колоннами из серого камня потолком малейший звук отзывался гулким эхом.

— Взгляни, — показывал Антонен на колонны, — видишь выбоины? Это сабельные удары. Лезвия оттачивали прямо здесь. Вот след и вон там…

Антонен говорил вполголоса, поскольку учащимся запрещалось показываться в оружейном зале из-за трещин на потолке.

— Негодники, — бранился директор Леон Вердье, увидев мальчишек поблизости от злополучного места. — Жизнь вам не дорога! Хотите умереть под обломками? С каждой бомбардировкой трещины увеличиваются все больше, недалек день, когда крыша рухнет. Одному Богу известно, дойдет ли дело до ремонта. Пошли вон, выметайтесь, живо!

Директор, совсем старичок и добряк, каких мало, частенько замазывал царапины на ботинках чернилами. Жюльен однажды застал его за этим занятием: с зажатой в пальцах ручкой и высунутым от старания кончиком языка, Вердье напоминал состарившегося ученика, прилежно выполняющего домашнее задание.

Раньше на пустыре за жилыми постройками располагался плац. Ныне же площадка, где когда-то разворачивались эскадроны, и гусары, сабли наголо, учились правильно атаковать противника, из-за избытка влаги в подпочвенном слое превратилась в болото. Когда по нему ходили, то деревянные подошвы башмаков издавали смешные, напоминающие чавканье, звуки.

Пансион Вердье находится… нигде, — писал Жюльен в письмах, которые никогда не отправлял, —ни в городе, ни в деревне. В двух километрах, правда, есть что-то вроде деревушки, разросшейся вокруг странного заводика. Его-то англичане и стараются разгромить — уж не знаю, что там производят. Месье Вержю, преподаватель латыни, уверяет, что в один прекрасный день ростбифы перепутают цель и нам врежут по самую макушку. Да-да, так он и говорит, не нам, разумеется, а месье Ле Гомме, преподавателю математики. На уроках послушать его — все равно что прочитать роман Дюма: он не скупится на старинные обороты, чтобы произвести впечатление. Но зато когда остается наедине с Жюлем Ле Гомме, без всякого стеснения употребляет непечатные выражения: «дерьмо», «…твою мать» и тому подобное. Я не выдумываю, а впрочем, какая разница, если я все равно никогда не отправлю это письмо…

— Опять за дневник? — каждый раз интересовался Антонен, когда видел склонившегося над тетрадью Жюльена с пальцами, перепачканными чернилами. — Девчоночьи штучки, или не так?

— Никакой это не дневник, — разуверял его Жюльен. — Я пишу матери.

— Хорошенькое письмецо! — не унимался верзила. — Для его отправки понадобится не конверт, а, пожалуй, обувная коробка.

Жюльен отмалчивался, продолжая скрести бумагу, низко пригнувшись к парте и внимательно следя за движением пера. Писать более или менее аккуратно становилось все труднее — из-за нехватки вторсырья бумага получалась слишком тонкой, неэластичной и зернистой, едкие чернила растекались на ней сетью мелких ручейков, и написанное приобретало вид неловких каракулей. «Когда мать это увидит, — думал Жюльен, — она решит, что я лентяй, и будет меня стыдиться».