Замок отравителей - Брюссоло Серж - Страница 22

Орнан де Ги боролся со смертью почти до полуночи. Дориус соборовал его и умолял исповедаться, но барон уже давно не мог произнести ни слова. Его язык так распух, что зубы врезались в него, и черная кровь стекала из углов губ. Тем не менее умирающий, казалось, слышал слова заупокойной молитвы и даже приподнял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. Но рука бессильно упала. Отвратительный запах царил в комнате, и врачи жгли благовония, пытаясь заглушить его.

В коридорах и переходах вовсю носились слухи. Служанки уверяли, что красавица Ода впала в оцепенение, глаза широко открыты, словно у принцессы из легенды, и ничто не может вывести ее из этого состояния. Конюхи говорили, что этой ночью луна окрасилась кровью и напоминала голову ухмыляющегося дьявола.

Говорили, что сто волков вышли из леса и выли под внешними стенами, а у их вожака была белая звезда между ушей.

Говорили, что тысячи лягушек вдруг повылезали из колодцев на большой площади, прыгали по паперти церкви, кричали противными квакающими голосами: «Отрекись! Отрекись!»

Говорили, что одна корова разродилась теленком с двумя головами, который умер, пропев «Верую» наоборот…

Говорили что угодно.

Душа вылетела из Орнана де Ги в тот момент, когда погасла последняя ночная свеча. Спальня погрузилась во тьму, когда он издал последний вздох. Все увидели в этом пагубный признак Божьего гнева.

— Высокочтимый и всемогущий барон Орнан де Ги, сеньор Кандарека умер! — провозгласил Дориус.

Подхваченная весть пронеслась по коридорам скорбной, повергающей в трепет молитвой.

Дориус уединился, чтобы шепотом отслужить мессу и попросить Бога принять душу доблестного усопшего без исповеди, поскольку его примерное при жизни поведение заслуживало благословения на полное отпущение грехов, обещанное всем воинам Христовым.

После смерти барона из пыточной прибежал запыхавшийся монашек: Гомело признался в том, что действовал по наущению дьявола.

— Ночью в полнолуние ему явилась гигантская жаба с красной лентой на шее и серебряным колокольчиком на передней правой лапе, — тараторил он, заглядывая в свои записи. — Она сказала ему, что зовут ее Иофрамадет и она якобы является демоном третьей величины люциферовой когорты, вышедшей из развалин Вавилона. Велев Гомело поцеловать себя в зад, согласно обычаю, установленному дьяволом Леонардом, у которого задница была все равно что лицо, жаба приказала обвиняемому собрать с нее слизь, высушить и растереть в порошок, затем отравить им барона и всех живущих в замке. Все это козни дьявола, с целью наказать сира де Ги за то, что он убивал сарацинов, являющихся сыновьями демона и находящихся под покровительством злого духа.

— Ну вот, больше нет сомнений в дьявольском сговоре, — торжествовал Дориус. — Имеет место тяжкое преступление. Суд пройдет быстро, согласно чрезвычайной процедуре «слушали и постановили»; мы проведем его при закрытых дверях, так как не годится простолюдинам вмешиваться в дела господ.

Жеану удалось не выдать свой скептицизм. Под пыткой любой признается в чем угодно. Добродетельная монашенка скажет, что она развратница, а бретонец согласится, что он мавр, лишь бы их признания положили конец мучениям. Ноги, раздавленные «сапогами», раздробленные кости с обнажившимися мышцами… Понятно, что Гомело пожелал поскорее покончить со всем этим, пока палач не добрался до остальных частей его несчастного тела.

— Есть еще кое-что, — заявил монашек. — Аптекарь исследовал мясо зажаренного кабанчика. И все оно оказалось отравленным; яд был настолько концентрированный, что хватило бы нескольких крупиц, чтобы вызвать мгновенную смерть. Если бы он сразу не подействовал на барона, то все сидящие за столом были бы умерщвлены.

— Слизь демона слишком едкая, — авторитетно заметил Дориус. — Гомело этого не предусмотрел. Ему следовало бы ослабить действие яда, примешав к нему немного золы или муки. Тогда яд не проявил бы себя так быстро, и Гомело мог бы сбежать.

Жеану не терпелось вмешаться.

— Но как Гомело удалось посыпать все блюдо? — спросил он, притворяясь простачком. — Если бы он сделал широкое движение рукой, мне кажется, все заметили бы… Возможно, кабанчик был отравлен во время переноски, между кухней и столом. По-моему, именно тогда кто-то остановил одного из слуг, приподнял салфетку, прикрывавшую пищу, и посыпал мясо порошком…

— Глупо! — бросил Дориус. — В таком случае Гомело умер бы на глазах у всех во время снятия пробы. Напомню тебе, что все мы видели, как он отрезал кусок, поднес его ко рту и медленно жевал.

— Наверное, он сговорился с сообщником, и тот оставил один кусок нетронутым, — произнес монашек, вступая в игру в предположения. — Но это весьма рискованно. Яд настолько концентрирован и летуч, что пылинки хватило бы, чтобы свалить Гомело на пол с пеной у рта. К тому же, по словам аптекаря, место среза тоже было пропитано ядом. Так что здесь речь идет о посыпке ядом, произошедшей после публичного снятия пробы, но перед тем как блюдо было поставлено на стол барона. То есть в промежутке, равном тридцати ударам сердца. Но в этом нет ничего удивительного. Маги, дающие представления на ярмарках, способны и не на такое. У них такие быстрые и обманчивые жесты, что никто и не замечает их. По моему мнению, Гомело подсыпал яд прямо у нас на глазах, и никто этого и не увидел. К примеру, он мог притвориться, что разгоняет ладонью пар, поднимающийся от мяса…

Жеан не верил ничему. Но возражать не стал, опасаясь вызвать гнев Дориуса, которого вполне устраивали признания пробовальщика.

— Ну, довольно, друзья мои! — нетерпеливо бросил монах. — Все это философское словоблудие, порождение греха познания. Главное, преступник сознался. Использованные для этого средства не имеют значения, поскольку здесь замешан дьявол.

С этими словами он отпустил проводника.

— Я пошлю за тобой, тебе придется отвезти послание в архиепископство, — напутствовал он. — Возможно, будет расследование. Гомело мог обзавестись сообщником из числа прислуги. Говорят, он много общался и с женщинами, а среди них наверняка есть ведьмы. Они могли околдовать его… Я все это должен знать. Если мне удастся заставить Гомело отречься от сатаны и мирских удовольствий, я спасу его душу, и господь наш Иисус простит его, когда он будет гореть на искупительном костре. Телесная смерть ничто, душа — вот главное. Никогда не забывайте об этом. Душа!

Жеан покинул замок, когда там уже спешно принимали меры, чтобы забальзамировать останки Орнана де Ги, которые разлагались так быстро, что врачи побаивались, как бы они не превратились в кучу тухлятины до восхода солнца.

Каменные изваяния святых на церковной паперти были накрыты черной вуалью. По улицам бродили группы самобичующихся с окровавленными плечами. Старушки-плакальщицы рвали на себе волосы с жалобными причитаниями.

Жеан поспешил вернуться в таверну «Черная кобыла», чтобы не видеть этого взрыва отчаяния, но и там его встретили печальные лица. Ожье, отталкивавший зевак, объяснил ему:

— Это Жакотта, одна из девушек борделя, любимица Гомело. Какой-то фанатик ударил ее ножом в грудь, сейчас она на последнем издыхании в комнате наверху.

Жеан не удивился. Можно было с уверенностью предположить, что в ближайшие часы гнев народа обрушится на всех, кто более-менее общался с отравителем Гомело.

Жеан поднялся на второй этаж. Зал с тюфяками заполнили девушки заведения, многие из них плакали. Жакотта лежала на тюфяке, окрашенном ее кровью. Ирана, стоя на коленях подле нее, прижимала к глубокой ране на ее груди комок корпии, липкой и красной.

— На нее напали в переулке за таверной, — пробормотала трубадурша. — Никто ничего не видел. Наверное, это какой-нибудь завсегдатай, знавший, что Жакотта пользовалась благосклонностью Гомело.

— Девушка что-нибудь сказала? — спросил Жеан.

— Она бредит. Потеряла слишком много крови до того, как ее нашли. Я послала за врачом, но не уверена, что он согласится прийти. Испугается.