Лабиринт фараона - Брюссоло Серж - Страница 28

Игра была опасной, она понимала это, потому что красота полунагого тела не могла заставить ее забыть о страшной гноящейся ране под льняной повязкой, которая никогда не заживет.

«Попробуй представить, что произойдет, когда он наклонится над тобою, чтобы заняться с тобой любовью, а капли гноя из его раны будут падать тебе на лицо или между грудей…»

Этой отталкивающей картиной она старалась погасить желание близости с Дакомоном: ведь желание это было видением, миражом.

Увы, он был прекрасным рассказчиком и к своему естественному очарованию добавлял очарование своих рассказов. Он рисовал Ануне яркие картины роскошной жизни и покоя, которых она никогда не знала: большая часть ее жизни прошла в палатках, в нищете и вони идущих караванов. А тут она вдруг увидела себя купающейся в мраморном бассейне, окруженной послушными служанками, досуха вытирающими ее тело перед тем, как умастить ее благовониями. Она видела себя у перил террасы высокого дома, дворца, возвышающегося над чужеземным городом с копошащимися внизу торговцами и прохожими. Дакомон знал, какие слова произнести, кроме того, у него был дар описывать далекие страны и всевозможные наслаждения.

«Если ты сумеешь вынести его уродство, — подсказывал ей голос разума, — ты никогда не будешь голодать и мерзнуть. Он будет носить тебя на руках, потому что ты будешь единственной женщиной, не заметившей этого, когда он снимет маску. Если ты сможешь заставить его поверить в то, что в тебе нет отвращения к нему, если заставишь забыть о его недостатке и будешь смотреть на него как на нормального мужчину, твое будущее обеспечено».

Да, это было правдой… Именно это она и должна попытаться сделать. Девушка вроде нее, лишенная всего и даже семьи, не может обойтись без защитника. Если хочешь прожить больше тридцати лет, нужно перестать быть бедной и начать хорошо питаться, нужно, чтобы о тебе заботились. Нельзя больше жить в клоаках, зараженных миазмами и паразитами. Надо схватить удачу, пока она протягивает тебе руки.

Дакомон должен полюбить ее, а она должна стать для него необходимой. Нужно научиться смотреть на него с выражением чувственного восхищения, с каким, наверное, смотрели на него бывшие любовницы. Она должна превратить его жизнь в иллюзию, в сон. Иллюзией должно стать то, что он красив. Именно этого он и ждал, именно такой союз он упорно предлагал ей, никогда грубо не переходя определенных рамок. Но союз этот был невозможен.

«Я не смогу», — признавалась она себе ночью, лежа на своей циновке и искоса поглядывая на архитектора, с маниакальной старательностью заматывавшего лицо повязкой. Она понимала, почему он до сих пор не принудил ее, не изнасиловал. Он надеялся… Он надеялся, что она станет его спутницей по доброй воле.

«А предлагал ли он то же самое другим девушкам? — спрашивала себя Ануна. — Тем, которых заставил умирать от жажды в ямах лабиринта?»

Была ли она лишь одной из них, такой же, как и прочие, или он действительно ее выделил? Этого она не знала.

Она боялась и желала его. И все-таки она не была уверена, что сможет превозмочь себя, когда он снимет свою повязку и прижмет свое лицо к ее губам. В том, что это скоро случится, она не сомневалась. Не такой это был мужчина, чтобы довольствоваться дурной комедией.

Однажды утром, когда она на несколько шагов отошла от палатки, успокаивая мигрень, разыгравшуюся в ней от частого вдыхания ароматов, Ути догнал ее под предлогом того, что хотел предложить ей лекарство в виде вина, настоянного на плодах зизифуса.

— И не пытайся, — пробормотал он, будто читая ее мысли. — Даже не думай. Ты и представить себе не можешь, что тебе придется вынести. Его не смогла соблазнить до тебя ни одна девка. О! Они были слишком самоуверенны, эти потаскушки, но я смеялся, когда он хотел их поцеловать и приближал к ним свое лицо. Они были готовы к худшему, но действительность оказалась страшнее. Только я могу без отвращения смотреть ему в лицо, потому что я по-настоящему его люблю… Потому что я мог бы отдать свою жизнь, если бы он этого потребовал. В тебе нет той силы, ты всего лишь маленькая шлюха, зарабатывающая на жизнь дыркой между ног. Повторяю: не пытайся. Это дружеский совет.

— Я тебе совсем не нравлюсь? — удивилась Ануна.

— Верно. Но я хочу с этим покончить. Дакомон начнет жить только тогда, когда разнесет на куски мумию Анахотепа; а мне надоело гнить в этом холме среди подонков, воняющих, как сто козлов.

Вскоре она достигла больших успехов в обучении. Дакомон научил ее, как выбирать пищу, чтобы обострить нюх. Он доказал ей, что голод значительно усиливает восприятие запахов, и Ануна сама была поражена своими талантами. Она никогда не думала, что способна уловить такие тонкие запахи.

Однажды ночью, когда она вышла из палатки по нужде, кто-то подкрался к ней и бросил ей в лицо горсть красного перца. Она заметила только тень, но в следующую секунду ее глаза, нос и губы горели, словно обожженные в огне. Девушки закричала; перец разъедал ей ноздри, словно расплавленный свинец. Потеряв равновесие, она упала на песок и покатилась по склону холма. И хотя у нее не было доказательств, она была убеждена, что напавшим был Ути. Исчерпав все доводы, он таким способом решил избавиться от нее…

Она задыхалась, стонала, плакала. Ослепленная, она никак не могла найти воду. И тут подоспела помощь.

Чьи-то шершавые руки помогли ей подняться и отвели в палатку.

Мучаясь от боли, она услышала голос Нетуба Ашры:

— Запрокинь голову, я попробую промыть тебе лицо. Она повиновалась. Вода успокоила боль, и пришло облегчение.

— Молоко… — послышался голос Дакомона. — Ей надо промыть глаза и ноздри верблюжьим молоком. Скорее!

— Кто это сделал? — прорычал Нетуб. — Клянусь богами! Если это твой слуга, я перережу ему горло!

— А может, это один из твоих бандитов, — возразил Дакомон. — Какой-то трус, не желающий признаться, что боится участия в нашем деле…

Мужчины некоторое время переругивались, совсем забыв о страдающей девушке. Ануне пришлось прикрикнуть на них. Тогда ей в руки сунули калебас, наполненный молоком, она открыла глаза и погрузила в него лицо.

— Хлопай ресницами, — поучал ее Дакомон. — Вдыхай молоко через ноздри. Это самое главное. Не страшно, если ты останешься слепой, но я не хочу, чтобы ты потеряла обоняние.

Она делала все, как он говорил; но ей было невыносимо больно. Она втянула молоко носом, захлебнулась, ее охватил приступ кашля.

Дакомон, взяв ее под руки, заставил встать,

— Иди в палатку, — сказал он. — Я дам тебе немного опиума, это успокоит боль.

Она уступила: боль заглушала гнев. Она вытянулась на циновке, а архитектор стал протирать тряпочкой ее глаза и губы. Ануне казалось, что губы ее распухли так, что стали вдвое толще. Слезы слепили ее, но больше всего болели ноздри: из них словно вытекала расплавленная лава. Она слышала, как Дакомон допрашивал Ути:

— Это твоих рук дело? Паршивый скорпион! Ты бросил ей перец в лицо? Не отпирайся.

— Да ты что? — протестовал слуга. — Разве тебе не понятно, что все это проделала она сама? Эта шлюха решила отделаться от меня, чтобы вертеть тобой как хочет… Она сообразила, что я здесь твой единственный друг, и хочет опорочить меня, чтобы ты отдал меня бандитам. Это все уловки… Не верь ей, хозяин. Она надеется остаться с тобой наедине, а попав в ее сети, ты пропадешь. Я — твой единственный друг.

— Довольно, — проворчал Дакомон. — Хватить хныкать! Ненавижу, когда ты начинаешь говорить женским голосом. Разберемся позже.

Он вроде бы еще сердился, но Ануна догадалась, что в его душу уже вкрались сомнения.

— Он врет, — пролепетала она. — Мне бросили перец в лицо… Кто-то подкрался сзади… Я не успела его увидеть.

— Хватит! — оборвал их архитектор. — У меня нет времени выслушивать перебранку слуг. Но если ты сама все это проделала — не знаю уж, с какой целью, — то позволь сказать тебе, что это безумие. Перец может навсегда отбить нюх. Вполне возможно, что ты не поправишься или останешься калекой, лишенной органа обоняния. Если это случится, я буду безжалостен…