Похитители красоты - Брюкнер Паскаль - Страница 14

Сказать по правде, этот незаурядный любовник был машиной — и только. Все начиналось дивной симфонией, а заканчивалось, как в боксерском поединке, полным нокаутом. Ему надо было одного — чтобы я под ним выложилась до донышка. Если уж совсем начистоту, в постели он был чудовищно серьезен, всякий раз воображая себя героем романа де Сада или Батая.[5] Особенно Батая: однажды даже повез меня в Везле, где тот похоронен, и заставил отдаться — зимой, под моросящим дождем — прямо на его могиле. После этого мне пришлось обильно оросить надгробье — такая вот дань памяти усопшего. Именно в ту ночь я поняла, что движет Фердинандом: снобизм. Бывают снобы, сдвинутые на деньгах или светскости, а бывают сексуальные. Он хотел во что бы то ни стало прослыть извращенцем: это придавало ему весу в глазах окружающих. Наша с ним комната очень скоро превратилась в филиал секс-шопа: наручники, плетки, резиновые члены, кожаные маски и прочий хлам из порнофильмов — не могу сказать, чтобы мне все это очень нравилось. Отрицая условности в любви, мы оказались в плену условностей разврата.

Он доводил меня до такой степени накала, что все разговоры становились излишними. Вознесенная столь высоко, я изнывала: к волне вожделения мне недоставало волны слов. Я не ханжа, но люблю, когда после жаркого поединка в постели за наслаждением следует ласка и партнерам есть о чем поговорить. Увы, как телячьи нежности, так и умственные изыски были не в его вкусе, и я не узнавала в нем ослепившего меня поначалу краснобая. Бывает так, что любовь с первого взгляда оказывается чисто физической и не находит отклика в душе. Жаль мне любовников, которые познают друг друга только через секс!

Фердинанд предпринял последнюю попытку привить мне свои вкусы и как-то в отпуске нанял для меня невольницу. Это была здоровенная девка из Тулузы, в миру студентка филологического факультета; ее дебелые телеса выпирали из-под кожаной сбруи. Ей полагалось исполнять все мои прихоти, а мне — за малейшее неповиновение бить ее хлыстом. Сама я при этом была полуголая и в туфлях на высоких шпильках. Я ломала голову, что бы ей приказать, но дальше мытья посуды и стряпни моя фантазия не пошла. Она проявила инициативу, забралась под стол, когда мы ели, подползла к моему стулу и, стянув с меня трусики, принялась ублажать языком. Фердинанд тем временем лупил ее по заду и осыпал отборной бранью. Я не выдержала и рассмеялась. Он вспылил, я извинилась и пообещала быть суровой и безжалостной. Но даже самые изощренные ласки этой любовницы по найму не могли меня возбудить. Кончилось тем, что мы с ней даже подружились. Ей и самой эти игрища с клиентами давались нелегко, особенно когда попадались уроды или законченные скоты. Но такие сеансы хорошо оплачивались, да и опыт порой давали незабываемый.

Около четырех я неспешным шагом пошла из Люксембургского сада; в голове звучал бодрый мотивчик, из тех, что выскребут из души любую печаль. Я люблю этот сад — он мнит себя парком, но даже в его просторах есть что-то интимное. Еще больше люблю Париж, любовью, граничащей с шовинизмом, люблю, потому что не родилась в этом городе, а сознательно предпочла в нем жить. Я никогда не терзалась, разрываясь между Марокко и Бельгией, я принадлежу тому отечеству, которое сама себе выбрала. А Париж — это ведь не просто город во Франции, это государство в государстве. Я ощущала в себе радостную энергию, была полна решимости достойно проявить себя в своем деле — держитесь, душевные недуги! Пожалуй, я преувеличивала тяготы дежурства в Отель-Дье, в конце концов, это как-никак одна из лучших столичных клиник. На скамейках длинноногие девицы с едва намечающимися грудками испытывали свои чары на прыщавых юнцах; когда парочки целовались, казалось, будто они заглатывают друг друга. Я смотрела, как две девчушки возятся с синицей, сломавшей крыло, и вдруг меня будто громом поразило: а ведь Фердинанд мне врет. Он говорил со мной так ласково только для того, чтобы развеять мои подозрения. Он успокаивал меня — значит, ему есть что скрывать. От этой мысли все закружилось перед глазами. Пришлось срочно сесть; меня прошиб пот, чересчур обильный даже для жаркого дня. Платок промок насквозь, едва я обтерла лицо и руки. Этого человека не удержать, он ускользал, как вода между пальцами. В первый месяц я старательно играла роль ненасытной Мессалины, потакая его пунктику, соответствовала стереотипу раскрепощенной женщины, притворялась, будто презираю пары со стажем, прочные союзы. Но больше я не могу, я устала. Я не создана прыгать из постели в постель, вот в чем дело; может быть, это не делает мне чести, но мне плевать. Мое извращение в том, что я патологически нормальна. В конце концов, разве желание избежать в любви избитого не избито само по себе донельзя?

Когда Фердинанд понял, что я никакая не партнерша по оргиям, а всего лишь безнадежно обыкновенная, банально влюбленная женщина, я думала, он меня бросит. Молила Бога, чтобы бросил. Но нет, он почему-то изменил линию поведения: оказывается, сентиментальный вертопрах прикипел ко мне. Послушать его, так до встречи со мной в его жизни не было ничего стоящего, так, однодневки. Как по волшебству, он вдруг стал поборником верности, заговорил о браке, о том, чтобы усыновить ребенка. Это он-то, ярый противник моногамии, вызывался быть мужем и отцом семейства! Что-то тут явно было нечисто. В самом деле, он меня любил или хотел, как говорится, и невинность соблюсти, и капитал приобрести: не потерять меня и сохранить холостяцкую вольницу? Беда в том, что лгун может иногда сказать и правду, да только никто ему не поверит. Вот и я не верила ни одному его слову, он меня совсем заморочил. Давал обещания, забывал о них и снова обещал. Его вольты изматывали меня. Любовь боролась во мне с желанием докопаться до истины, и я стала шпионить за своим ненаглядным; больше всего мне хотелось насадить его на булавку, как бабочку под стеклом. Я рылась в его одежде, в нижнем белье, шарила по карманам. Откуда бы он ни пришел, с порога хваталась за его руки, вынюхивала на подушечке среднего или указательного пальца запах женщины — я-то знала, какой он до этого охотник. Я была сама себе противна — как можно пасть так низко? — но ничего не могла с собой поделать.

Часами я расшифровывала его записную книжку: это был настоящий кладезь, письмена, требовавшие не меньше терпения и прозорливости, чем какой-нибудь старинный манускрипт. Все записи в ней поддавались двоякому, а то и троякому толкованию, за всякой назначенной встречей могла крыться интрижка, возможная соперница. Я копила улики, таинственные адреса, будто нарочно неразборчивые, фамилии, наспех, как бы в беспорядке нацарапанные имена, которые могли быть и мужскими, и женскими, инициалы над номером телефона, цифры которого были написаны так небрежно, что читались и так и эдак. И на все эти каракули находилось объяснение: агент, например, или директор театра, с которым нужно срочно связаться. В этом хаосе чувствовалась система, и я ставила себе целью выявить ее, вооружившись лупой и карандашом. Мне случалось набирать какой-нибудь номер, я слушала голос и, устыдившись, вешала трубку. Если голос был женский, пыталась представить себе его обладательницу, ее возраст, характер. Нежный голосок был для меня признаком чувственности, и я мечтала слышать только стервозных абоненток. С Фердинандом я узнала морок красивых слов — красивых и лживых. Он изъяснялся теперь на двух языках — любви до гроба и независимого непостоянства, говорил «Я люблю тебя» и «Я люблю свою свободу» на одном дыхании, и я терялась, не понимая, что же ему все-таки нужнее — якорь или воля. А ведь мастером двойной игры был в свое время мой родной отец. В Льеже, где мы жили, он целых пятнадцать лет содержал еще одну жену, родившую ему двух детей, и ухитрялся жить на два доме, благо расстояние между ними было всего несколько километров, по разным берегам Мааса.[6] Я так и не познакомилась с двумя моими единокровными сестрами почти одних лет со мной, одна из которых, говорят, вылитая я. Везет же мне: после двуличного отца достался лживый любовник; в обоих случаях мужчина вешал мне лапшу на уши, и я уже не знала, можно ли вообще верить словам.