Похитители красоты - Брюкнер Паскаль - Страница 11

Я затронул в ней миссионерскую жилку: с представителем низшей касты приятно сознавать себя благодетельницей. Элен действительно хотела вытащить меня из этого болота, своей любовью она мечтала изменить меня — так иные женщины влюбляются в педерастов в надежде победить их порок. Ей было двадцать пять лет, а мне — тридцать семь, но я чувствовал себя ребенком на ее попечении: она радовалась моим успехам, подбадривала меня, мол, терпение и труд все перетрут.

Мне понадобилась не одна неделя, чтобы признать, что она, по общепринятым критериям, очень хороша собой, что многие мужчины на нее заглядываются, а многие женщины ей завидуют. Все у нее было тоненькое, шея белая-белая и такие изящные ушки — мне всегда хотелось съесть их, как печеньица. Еще она так мило проводила языком по губам, когда ей было хорошо, облизывалась, словно сытая кошечка, — я обожал эту ее манеру. Сама того не зная, она была окружена каким-то поэтическим ореолом, который казался органичным порождением ее плоти. Обаяние — это романтическая аура человека, она-то и делает его ни на кого другого не похожим. Я обалдевал от масштаба ее талантов и многогранности познаний, а ее молодость возводила все эти достоинства в прямо-таки устрашающую степень. Со временем я проникся к ней известным восхищением, и со стороны нас вполне можно было принять за пару воркующих голубков.

Разумеется, я не обманывал себя: я был ее игрушкой, уловом из сточной канавы, любимой комнатной собачкой, отмытой и завитой болонкой при ее юбках. Я был ее добрым деянием, которым она как бы искупала свое богатство, — точно так же она всегда подавала нищим, специально запасала с утра пригоршни десятифранковых монет на весь день. За девять месяцев, что мы были вместе, Элен не познакомила меня ни с кем из своих друзей: она выжидала, еще рано было выводить меня в свет. Я был, так сказать, новичком на испытательном сроке. Да я и сам побоялся бы якшаться с ее окружением, состоявшим из людей с достатком и хорошего происхождения — такие мягко стелют, да жестко спать, меня бы их злые языки уж точно не пощадили. Так что связь наша для всех была тайной, но не потому, что Элен стыдилась меня. Она просто ждала того дня, когда сможет гордиться мной, то есть тем, кем я стану благодаря ей. Ведь это она извлекла меня из скорлупы, дала возможность подняться на такие высоты, где мне лучше дышалось, помогла сбросить шкуру неотесанного мужлана. Она должна была стать для меня карающим мечом, а стала избавительницей, подарив мне второе рождение. Через несколько месяцев я был вынужден признаться себе, что уже не мыслю жизни без этой женщины. Я даже немного злился на нее за бесконечные щедроты. Мне нечем было ей отплатить, и благодарность зачастую оборачивалась досадой.

Труднее всего, как я вам уже говорил, мне давалась интимная близость. Убедившись, что я не слишком ретиво воздаю должное ее телу, Элен предъявляла мне свое желание как мандат. Мне полагалось приносить жертвы на алтарь Венеры, об отказе не могло быть и речи! Она назначала мне свидания по телефону командным тоном, не допускающим возражений:

— Сегодня вечером, книжный червяк, я задам тебе жару.

У меня от этой перспективы заранее подкашивались ноги. Но она умела целовать меня так нежно, что я, побежденный, уступал. Она заклинала меня раздвинуть ей ноги — так с лихорадочной поспешностью раскрывают книгу на нужной странице — и горячо шептала мне на ухо сальности и непристойности. Я краснел, конфузился. И конечно, со своей страстью к магнитофонам, она никогда не забывала все записывать и потом прослушивать, отчего мне становилось уж совсем невмоготу. Но когда заканчивались наши истерические содрогания, я бывал вознагражден за все. Одни предаются свальному греху, другие в охотку истязают друг друга, а у нас был свой пунктик — массаж и косметические процедуры. Однажды, когда мне было жарко, она намазала мне лицо каким-то кремом; ощущение было такое дивное, что я взмолился: еще! Мало-помалу она стала обихаживать меня и холить так, будто я и впрямь был ее маленьким сыном. Купала, намыливала, умащала всевозможными восхитительно пахнущими кремами, эмульсиями, скрабами, гелями, которые якобы увлажняют эпидермис, разглаживают морщины, возвращают коже упругость. Она колдовала надо мной с множеством изящных флакончиков, разноцветных коробочек, к которым прилагались инструкции длиннее уголовного кодекса. Тонкой кисточкой она наносила мне на щеки охровую пудру, и мое лицо приобретало цветущий вид. Но самым любимым моим ритуалом стали еженедельные сеансы маникюра и педикюра. Она так тщательно, так искусно стригла мне ногти, что мною овладевал экстаз. Столько всего надо было отшлифовать, обточить на руках и на ногах: я и не знал, сколько у меня тут лишнего, просто непочатый край заусенцев, ороговевшей кожи, чешуек. Не могу передать, какие ощущения вызывали эти процедуры в моих конечностях. Какой-то неизвестный рефлекс посылал изумительной силы разряды от нервных окончаний рук и ног в мой мозг, и я изнемогал. Я достигал блаженства, когда Элен, превратив мои ногти в букет из десяти цветков, гладких на ощупь и блестящих, как маленькие зеркальца, смазывала мне пальцы смягчающим бальзамом. После этого я сразу проваливался в глубокий, крепкий сон.

Но на этом мы в своих играх не останавливались: Элен обожала обирать меня, как это делают обезьяны, вычесывать, ощипывать. Она разделила мое тело на зоны разведки и пристально изучала каждый миллиметр кожи, выискивая характерные выпуклости и многообещающие кратеры. Она прокалывала и выдавливала прыщики с каким-то маниакальным исступлением, близким к оргазму. Тело мужчины представлялось ей целиной, которую она без устали расчищала и раскорчевывала. Ей претила растительность — как борода, так и волосы на теле, и я всякий раз жертвовал одним-двумя, которые она ловко выдергивала. Хотите верьте, хотите нет, но в эти часы, когда ее руки обрабатывали меня, разминали, растирали, массировали, похлопывали, я получал ни с чем не сравнимое наслаждение. Это было потрясающе. Я урчал от удовольствия. Никто никогда не нежил меня так. Руки Элен были моим раем, в котором мне хотелось остаться навеки.

Что она меня баловала — это слабо сказано; с нею я жил как у Христа за пазухой. По утрам она подавала мне в постель сытный завтрак на подносе, в красивой посуде, с серебряными ложечками и ножиками, с моим любимым вареньем в хрустальных вазочках. Сама намазывала для меня бутерброды, и мне оставалось только отправлять их в рот. Поднимаясь всегда первой, она приносила мне утренние газеты, усаживала меня в постели, подсовывала под спину подушки. Я, по обыкновению, ныл, жаловался на что-нибудь, а она всегда умела сделать или сказать что-нибудь такое, что становилось легче. Она пичкала меня всевозможными витаминами, микроэлементами, якобы помогающими от истощения и упадка сил. Я катался как сыр в масле, жил как принц, как паша, а Элен поминутно висла у меня на шее, называла своим ангелом, своим маленьким, утыкалась в меня, щекотала, впивалась губами в губы так, что впору было задохнуться. Не знаю, чем я все это заслужил, но покажите мне человека настолько черствого душой, чтобы устоять перед подобными излияниями. И я тоже говорил ей «люблю», машинально, не зная, что значит это слово. Говорил, чтобы не портить ей удовольствие, чтобы не нарываться на ссору, чтобы она продолжала меня холить, нежить и кормить.

Пожалуй, я все-таки был привязан к ней, насколько я вообще способен к кому-нибудь привязаться. У меня было такое чувство, что в ее руках мне не грозит состариться, что она спасет от разрушения мою телесную оболочку. Я с малых лет ощущал себя заскорузлым стариком, а она окунула меня в источник молодости. Когда я пугался примет быстро надвигающегося распада, она сулила мне пластическую операцию, обещала перекроить мое лицо, подтянуть кожу, подсадить новые здоровые волосы. Малейшие мои желания удовлетворялись прежде, чем я успевал их высказать, предупредительность моей подруги рождала у меня, все новые потребности, и я с ужасом оглядывался на свою прошлую жизнь. С Элен я обрел величайшее счастье, которое даруется только в детстве: я и не знал, что это такое, когда тебя водят на помочах, тискают и тормошат, когда ты становишься марионеткой в любящих руках. Я даже болел исключительно ради удовольствия: так приятно полежать, когда за тобой ухаживает ласковая сестра милосердия, у которой нет иных забот, кроме тебя.