Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович - Страница 66

Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке и над ним – кривоплечая скала с черным гребнем леса поверху. Это Хромой.

– Причаливаем, – говорю я. – Пойдем на разведку порога.

Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу. Сообразительный Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех.

– Надо ведь катамаран привязать, – вздыхает Борман.

– Ну и шуруй, ты же капитан, – злорадно отвечает Градусов.

– А пойдемте все вместе, – предлагает Чебыкин, жалея Бормана.

Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг друга по пяткам, мы ползем за чалкой и привязываем ее к кусту.

– Зыко получается! – хохочет Чебыкин.

Дальше мы просто стоим, пережидая дождь.

Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова.

– Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? – предлагает Борман.

– Ну, ща! – подаю голос я. – Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?

– В кои-то веки Географ против выпивки, – хмыкает Овечкин.

– Оскотинился, – соглашаюсь я. – Бивень. Лучше пойдемте на разведку порога, если замерзли. Не ливень все же, так – морось.

– А как сейчас, слоником, идти можно? – спрашивает Люська.

– А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.

Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдоль реки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползем дальше.

– Стой, – говорю я. – Зырьте, вон табличка. Отцы приподнимают тент козырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стене над дорогой.

– «В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948–1967 гг.» – читает Чебыкин.

– Потому порог и называется Долгановский? – спрашивает Люська.

– Да. Географ же тыщу раз объяснял, – говорит Борман.

– Дак че, – неизменно отвечает Люська.

– Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, – ворчит Борман. – А то вторую табличку вешать придется…

Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблескивают, то пропадают желтоватые струи – как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчетливо вижу три рельефных пенных барьера – три каскада Долгана. Да, Долган – это штука серьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш катамаран.

Я вылезаю из-под тента и пальцем указываю, где – чего, вычленяя из хаотичной круговерти основные звенья. Вот кинжальный слив, вот бочка, вот бульник, вот косые валы, вот воронка, вот обливной валун, вот плита-полоз, вот противоток, вот улово, вот заверть, вот подрезная струя, вот суводь, вот слив ромашкой, а вот подковой. Я напрягаю глотку, перекрикивая шум порога. Я объясняю, как нам надо проходить Долган. Я объясняю каждому, кому как надо работать. Я называю ориентиры. Я даже признаюсь, что командирское место – мое и мне с Борманом придется поменяться.

Борман слушает меня, морща лоб и шевеля губами. Градусов засовывает руки в карманы, косится на реку, презрительно щурится и сплевывает. Чебыкин млеет, слыша грозные и красивые слова: «пульсирующий вал», «отбойная струя», «телемарк», «оверкиль». Физиономия Тютина выражает предсмертную тоску. Демон, как всегда, безмятежен. Овечкин хмур и недоволен, как перед скучной и тяжелой работой. Люська таращится на меня в ужасе, открыв рот. Маша глядит чуть виновато, а может, даже грустно: стоит ли напрягать разум и силы, если перед нами – стихия, не знающая закона? Все эти пышные термины – та же пена на поверхности судьбы.

Мы добираемся до конца Долгана и оглядываем порог снизу вверх, задом наперед. И отсюда видно, что весь порог – это длинные, стертые, выщербленные ступени речного русла, по которым несется и скачет бешеная, слепая вода.

– Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, – говорит Борман. – Может, вы все-таки сами поведете катамаран?

– Нет, – отвечаю я. – Поведешь ты. Лидер – это тот, кто лидер до конца. Будь уверен в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чем командовать самому.

Отцы долго и задумчиво глядят на порог.

– Эротично… – наконец говорит Чебыкин.

– Страшно, – возражает Люська. – А можно по берегу пойти?

– Можно. Кто боится – идите по берегу. Ну, есть еще вопросы?

Вопросов нет.

– Значит, так, – говорю я. – Тогда вы возвращайтесь и готовьте обед. А я пойду в Межень. Вон она, за Хромым камнем. Два километра отсюда. Раз в день к четырем часам туда приходит автобус со станции Гранит. Мы на него не успеваем. Но я успею и договорюсь с водителем, чтобы он снова приехал за нами часов эдак в десять. Нам хватит времени, чтобы после порога разобрать, высушить и упаковать катамаран, собрать рюкзаки и поужинать. А в десять уедем на станцию, и ночью – домой. Расклад ясен?

– Ясен, – кивает Борман.

– Может, кто хочет со мной пойти, за компанию? – спрашиваю я.

Переться в дождь дураков, естественно, нет.

– Я хочу, – вдруг говорит Маша. – Возьмете меня, Виктор Сергеевич?…

Подняв капюшоны, мы с Машей идем по проселку. Слева – лес, справа – Ледяная. Мы не разговариваем. Я держу руки в карманах и широко перешагиваю через лужи в старых колеях.

– Виктор Сергеевич… – наконец говорит Маша. – Виктор Сергеевич… Я хочу вам сказать… Простите меня.

– За что? – охрипнув, спрашиваю я.

– За то, что наговорила вам вчера. И вообще… Сегодня мы уезжаем, и у меня такое чувство, что все это время я потратила даром…

Надо же… Всегда вела себя безупречно – а чувство то же самое, что и у меня. Значит, есть на свете и грех праведности.

– Я вот думала, что все поучала вас… А зачем? Ведь есть Овечкин, который все делает правильно. Но я его не люблю.

Я искоса гляжу на Машу. Маша смотрит себе под ноги.

– И еще я поняла, что мне-то легко в вас влюбиться. Ученицы всегда влюбляются в учителей… А вам? Может, вы больше тосковали, чем веселились… А я вам морали читала, дура…

– Да брось ты, Маш… – без голоса говорю я.

У меня вдруг рождается дикое желание, чтобы после этого разговора у меня с Машей что-то продолжалось. Неужели такое понимание пришло зря, слишком поздно? Ведь нам не по восемьдесят лет и живем мы не в разных полушариях… Почему же душу мою гложет ощущение неминуемой вечной разлуки?

– А вы меня и вправду любите, Виктор Сергеевич?

– Вправду, Маша. А ты меня?

– А я, наверное, без вас жить не смогу.

Я усмехаюсь, пряча лицо в капюшон штормовки. Сможешь, Маша. И я смогу без тебя. Вопрос – как? Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются.

Проселок выводит нас на берег маленькой речки – притока Ледяной. Вот так раз! Половодье раздуло эту речонку метров до семи шириной. Течение мощное, вода рыжая, оба берега – подмытые глиняные обрывчики. Через речонку переброшено старое, склизкое бревно.

– Хлипенькое какое… – говорю я, трогая бревно ногой. – Может, Маш, ты вернешься обратно, а я дальше один?…

– Что уж, я по бревну не проползу? – усмехается Маша.

Я усаживаюсь на бревно верхом и лезу вперед, опираясь на ладони и подволакивая зад. Вода несется в нескольких сантиметрах от моих сапог. На середине бревна я оглядываюсь. Маша пробирается за мной. Я лезу дальше, и тут нутром чую беду. Под нашей тяжестью здоровенный ломоть берега, на котором лежит конец бревна, начинает медленно отклеиваться от массива. Чавкнув, раскрывается красно-бурая, мясная трещина. В ней видны темные жилы корней.

– Маша, назад!… – кричу я, и тут же мы рушимся в воду.