Как воспитывать родителей или новый нестандартный ребенок - Леви Владимир Львович - Страница 45

Попросил слова и вместо защитной речи провякал вяло, что он исправится, он больше не будет.

Академик заплакал. «Тут чья-то ошибка, - сказал он мне после собрания, - наверно, моя. Буду думать…»

Представьте, чайничек этот не постигал даже того, почему получает пятерки. Удивлялся: заведомо враждебные учителя (было таких трое, его не любивших, и среди них классная руководительница) ставят эти самые пятерки с непроницаемой миной, скрипя сердцем (мое выражение, над которым Кляча долго смеялся), - что же их вынуждает?

А всем было все ясно, все видно, как на бегах. Да просто же нельзя было не ставить этих пятерок - это было бы необыкновенно. Учительница истории вместо рассказа нового материала иногда вызывала Клячко. Про Пелопоннесскую войну, помнится, рассказывал так, что нам не хотелось уходить на перемену. «Давай дальше, Кляча! Давай еще!» (У Ермилы особенно горели глаза.)

- А как с сочинениями на заданную тему?…

- Однажды вместо «Лишние люди в русской литературе» (сравнение Онегина и Печорина по заданному образцу) написал некий опус, озаглавленный «Лишние женщины в мировой классике». Произведение горячо обсуждалось на педсовете. (У нас в школе было только трое мужчин: пожилой математик, физкультурник и завхоз.)

Потом стал, что называется, одной левой писать нечто приемлемое. Кстати сказать, он действительно хорошо умел писать левой рукой, хотя левшой не был. А один трояк по географии получил за то, что весь ответ с ходу зарифмовал, «Что это еще за новости спорта?» - поморщилась учительница, только к концу ответа осознавшая выверт. Он усиленно замигал. «Ты, это, зачем стихами, а?» - с тревогой спросил я на перемене. - «Нечаянно. Первая рифма выскочила сама, а остальные побежали за ней»…

За свои пятерки чувствовал себя виноватым: не потеет, не завоевывает - дармовщина. Но все же копил, для себя, ну, родителям иногда… Еще мне - показать, так, между прочим, а я-то уж всегда взирал на эти магические закорючки с откровеннейшей белой завистью, сопереживал ему, как болельщик любимой команде. Вот, вот… Ерунда, в жизни ничего не дает, но приятная, новенькая. Особенно красными чернилами - так ровно, плотно, легко сидит… Лучше всех по истории: греческие гоплиты, устремленные к Трое, с пиками, с дротиками, с сияющими щитами - и они побеждают, они ликуют! По математике самые интересные - перевернутые двойки, почерк любимого Ник. Алексаныча… И по английскому тоже ничего, эдакие скакуньи со стремительными хвостами…

Пять с плюсом - бывало и такое - уже излишество, уже кремовый торт, намазанный сверху еще и вареньем. Но аппетит, как сказано, приходит во время еды. Хорошо помню, как из-за одного трояка (всего-то их было, кажется, четыре штуки за все время) Кляча долго, с содроганиями рыдал… А потом заболел и пропустил месяц занятий.

- Однако ж, он хрупок был, ваш Академик.

- Но притом странно - казуистические двойки за почерк, к примеру, или за то сочинение не огорчали его нимало, даже наоборот. Пусть, пусть будет пара, хромая карга, кривым глазом глядящая из-под горба! Сразу чувствуешь себя суровым солдатом, пехотинцем школьных полей - такие раны сближают с массами. Ну а уж единица, великолепный кол - этого Академик не удостаивался, это удел избранных с другого конца. Кол с вожжами (единица с двумя минусами) был выставлен в нашем классе только однажды, Ермиле, за выдающийся диктант: 50 ошибок - это был праздник, триумфатора унесли на руках, с песней, с визгом - туда, дальше, в Заединичье…

Белокляч водовозный

«Да, Кастаньет, человек непонятен», - сказал он мне как-то после очередной драки…

Труднее всего понимать, как тебя понимают, видеть, как видят. Я, например, не знал, что с седьмого класса ходил в звездах, узнал только через пятнадцать лет, на встрече бывших одноклассников, - немногие враги были для меня убедительнее многих друзей…

А еще трудность в том, что отношение может быть многозначным. Наш другой друг, Яська Толстый, был одновременно любим за доброту/ презираем за толщину (потом он постройнел, но остался Толстым, кличка прилипла), уважаем за силу и смелость, кое-кем за это же ненавидим…

Я узнал потом, что, кроме меня и Яськи, который умудрялся любить почти всех, в Академика были влюблены еще трое одноклассников, и среди них некто совсем неожиданный, часто выступавший в роли травителя…

Был у Клячко и свой штатный Сальери - некто Краснов, патентованный трудовой отличник, все долгие десять лет «шедший на медаль», в конце концов получивший и поступивший в фининститут. Этот дисциплинированный солидный очкарик, помимо прочих мелких пакостей, дважды тайком на большой перемене заливал Клячины тетради чернилами, на третий раз был мною уличен и на месте преступления крепко отлуплен.

Были и угнетатели, вроде Афанасия-восемь-на-семь, гонители злобные и откровенные… То же условное целое, что можно было назвать классным коллективом, эта таинственная толпа, то тихая, то галдящая, то внезапно единая, то распадающаяся, - была к Кляче, как и к каждому своему члену, в основном равнодушна.

Безвыборность жизни ранила его глубже, чем нас.

Обыкновения, как мы все знаем, хамски бесцеремонна: никак, например, не может пройти мимо твоей невыбранной фамилии, чтобы не обдать гоготом, чтобы не лягнуть: ха-ха, Кляча!… Еще и учителя путают ударение: уставившись в журнал, произносят: КлЯчко - ха-ха, клячка!…

Из польско-украинской древней фамилии произвели Клячу Водовозную, Клячу Дохлую - это он-то, которого Ник. Алексаныч прямо так, вслух, при всех назвал гениальным парнем?… Видали когда-нибудь вратаря по фамилии Дыркин? Нападающего Размазюкина? Защитника Околелова?… Песню помните: «П-а-аче-му я ва-да-воз-аа-а?»

Фамилия Клячко зажимала его в угол, не мог он с ней сжиться-отождествиться, это была не Его фамилия.

Почему не Дубровский, не Соколов, не Рабиндранат Тагор, не Белоконь, на худой конец?

Белоконь, звездно-высокомерный король-Белоконь, красавчик, в которого потом влюбилась молодая учительница английского и, как болтали, что-то имела с ним, поцелуй в углу, что ли, - этот всеобщий источник комплексов сидел через парту, не подозревая о своем статусе, закомплексованный по другим причинам…

Однажды Академик испытал нечто вроде горького фамильного удовлетворения. Учительница физики, рассеянная пожилая дама по кличке Ворона Павловна, намереваясь проверить усвоение учениками закона Ома, сонным голосом произнесла: «Белокляч…», что составило синтетическую лошадиную фамилию его, Клячи, и Белоконя. Тут и произошла вспышка, засияла вольтова дуга родственности -оба они, под проливным хохотом, медленно поднялись…

Вероника Павловна еще минут пять строго улыбалась. К доске так никто и не вышел.

На перемене Клячу уже называли не просто «Кляча», а «Белокляч Водовозный».

На больших переменах Академик забирался под лестницу последнего этажа, в облюбованный уголок, и там что-то писал, вычислял, во что-то играл сам с собой… Не выносил гвалта, возни в духоте - сразу хирел, зеленел, словно отравленный, пару раз тихо валился в обморок… В дружеской борьбе, как и в шахматах, равных не ведал: и меня, и Яську, тяжелого, как мешок с цементом, и того же Афанасия валял как хотел, брал не силой, а опережением, интеллектом.

Но для статуса такая борьба значения не имеет: ну повалил, ну и подумаешь, посмотрим еще, кто кого…

В серьезных стычках Клячко всегда уступал, в драках терпел побои, не смел никого ударить, мог только съязвить изредка на слишком высоком уровне. Можно ли быть уважаемым, в мужской-то среде, если ни разу, ну ни единожды никому не двинул, не сделал ни одного движения, чтобы двинуть, ни разу не показал глазами, что можешь двинуть?… Клячу считали трусом. Но я смутно чувствовал, что это не трусость, а какой-то другой, особый барьер… Это ощущение вскорости подтвердилось…