Бог Мелочей - Рой Арундати - Страница 61

Латта без колебаний согласилась. Она расставила ноги чуть в стороны.

– Уважаемый Председатель. – Она поклонилась Чакко. – Почтенное жюри и… – Она обвела взглядом воображаемую публику, теснящуюся в маленькой жаркой комнате – …дорогие друзья. – Она сделала театральную паузу. – Сегодня мне хочется предложить вашему вниманию стихотворение сэра Вальтера Скотта, озаглавленное «Лохинвар».

Она сцепила руки за спиной. Ее глаза подернулись поволокой. Невидящим взглядом она уставилась в какую-то точку повыше головы Чакко. Декламируя, она слегка раскачивалась. Вначале Чакко показалось, что это перевод «Лохинвара» на малаялам. Слова натыкались одно на другое. Последний слог предыдущего слова отрывался и приклеивался к первому слогу последующего. Чтение шло на впечатляющей скорости:

Декламация сопровождалась мерными всхрапываниями старушонки, на которые никто, кроме Чакко, не обращал внимания.

Товарищ Пиллей явился посреди выступления – лоб, блестящий от пота, мунду подвернуто выше колен, по териленовым подмышкам расползлись темные пятна. Он был малорослый, хлипкого сложения человек лет под сорок с землистым лицом. Его выпуклое брюшко, напоминавшее зоб его маленькой матери, находилось в разительном противоречии с ножками-палочками, настороженным лицом и худосочным туловищем. Словно какой-то фамильный ген награждал людей внезапно и неостановимо взбухавшими тут и там выпуклостями.

Его тонкие, будто нарисованные усики делили пространство над верхней губой на две равные части в горизонтальном направлении и кончались точно над углами рта. Он не пытался как-либо скрыть намечавшиеся залысины. Волосы его были умащены и зачесаны со лба назад. Он явно не гнался за тем, чтобы выглядеть моложе. Непререкаемый авторитет Главы Семьи был и так ему обеспечен. Он улыбнулся и кивнул, здороваясь с Чакко, но даже не взглянул ни на жену, ни на мать.

Латта стрельнула глазами в его сторону, молчаливо прося позволения продолжать. Оно было дано. Товарищ Пиллей снял рубашку, скомкал ее и вытер ею подмышки. Когда он кончил, Кальяни взяла ее у него и понесла, как дар. Как букет цветов. Оставшись в майке-безрукавке, товарищ Пиллей сел на складной стул и, задрав левую ногу, поставил ее на колено правой. Пока племянница декламировала, он сидел, задумчиво глядя в пол, утопив подбородок в ладонь и отбивая правой ногой стихотворный ритм. Другой рукой он поглаживал свою изящно изогнутую левую ступню.

Когда Латта кончила, Чакко зааплодировал с искренним чувством. Она в ответ даже бровью не повела. Она напоминала восточногерманскую пловчиху на местных соревнованиях. Ее глаза были твердо устремлены на Олимпийское Золото. Любую победу на более низком уровне она воспринимала как должное. Взглядом она попросила у дяди разрешения выйти из комнаты.

Товарищ Пиллей поманил ее к себе и прошептал ей на ухо:

– Поди скажи Потачену и Матукутти, что, если я им нужен, пусть приходят прямо сейчас.

– Нет, товарищ, зачем это… Я больше ничего не хочу, – запротестовал Чакко, подумав, что товарищ Пиллей посылает Латту за новым угощением. Товарищ Пиллей, до вольный его ошибкой, ухватился за нее.

– Нет-нет-нет. Ха! Что это такое?.. Эди Кальяни, принеси-ка рисовых шариков.

Товарищу Пиллею, как идущему в гору политику, было необходимо, чтобы его последователи видели в нем влиятельного человека. Он захотел воспользоваться приходом Чакко, чтобы произвести впечатление на местных ходатаев и Партийных Активистов. Потачен и Матукутти, за которыми он послал, были односельчане, просившие его пустить в ход свои связи в коттаямской больнице, чтобы их дочерей приняли туда на работу медсестрами. Товарищ Пиллей хотел, чтобы их видели стоящими за дверью его дома и ожидающими приглашения войти. Чем больше людей стоят и ждут встречи с ним, тем более важной персоной он выглядит, тем лучшее впечатление производит. А если ожидающие увидят, что сам фабричный Модаляли пришел к нему, чтобы поговорить с ним на его территории, – это, он знал, будет выгодно ему во всех отношениях.

– Ну что! Товарищ дорогой! – произнес товарищ Пиллей, когда Латта ушла и явились сладкие рисовые шарики. – Как дела? Как дочка осваивается?

Он намеренно обращался к Чакко по-английски.

– Очень хорошо. Она сейчас крепко спит.

– Охо. Разница во времени, надо полагать, – заметил товарищ Пиллей, не упуская возможности продемонстрировать, что он знает толк в международных перелетах.

– А что в Олассе? Партийное собрание? – спросил Чакко.

– Да нет, другое. Моя сестра Судха получила перелом, – сказал товарищ Пиллей так, словно Перелом был дорогим подарком, который ей вручили. – И я возил ее к Оласским Врачевателям за медикаментами. Аюрведические мази и все такое. Муж ее сейчас в Патне, она одна с его родней.

Ленин покинул свой пост у дверного проема, встал между коленей отца и принялся ковырять в носу.

– А ты, молодой человек, расскажешь нам стихотворение? – обратился к нему Чакко. – Научил тебя уже папа?

Ленин глядел на Чакко без малейших признаков того, что он понял или хотя бы услышал его слова.

– Он чего-чего только не знает, – сказал товарищ Пиллей. – Он у нас талант. Он при чужих только стесняется.

Товарищ Пиллей поиграл с сыном, водя коленями туда-сюда.

– Ленин-мон, прочти Дяде-Товарищу, чему папа тебя научил. Друзья, сограж…

Ленин продолжал свои носовые раскопки.

– Ну что ты, мон, это же наш Дядя-Товарищ…

Товарищ Пиллей жал на стартер, пытаясь запустить Шекспира.

– Друзья, сограждане, внемлите…

Ленин не сводил с Чакко немигающих глаз. Товарищ Пиллей попытался снова:

– Внемлите…

Ленин схватил горсть банановых чипсов и стрелой метнулся из дома. Он начал бегать взад и вперед по полоске двора между домом и улицей, визжа от непонятного ему самому возбуждения. Когда он выпустил часть пара, его бег перешел в полузадохшийся, высоко задирающий коленки галоп.

– Внемли ТЕМНЕ, – закричал Ленин со двора, перекрывая шум проезжающего автобуса.

Он выкрикивал стихи бегло, без единой запинки. Это было впечатляюще – ведь ему было только шесть и он ни слова не понимал из того, что произносил. Сидя в доме и глядя сквозь дверь на носящегося по двору маленького пыльного демона (будущего подрядчика со своим ребенком и мотороллером «баджадж»), товарищ Пиллей гордо улыбался.

– Он первый ученик в классе. В этом году получит двойное поощрение.

В маленькой жаркой комнате теснилось множество амбиций.

Что бы там ни хранил товарищ Пиллей за занавесочками у себя в шкафу, это, безусловно, не были сломанные бальзовые самолетики.

Чакко же, напротив, с того момента, как он вошел в дом, или, скорее, с того момента, как вернулся товарищ Пиллей, странным образом ужался. Как генерал, которого разжаловали и лишили звездочек, он ограничил свою улыбку. Наложил узду на свою экспансивность. Если бы кто-нибудь увидел его там впервые, он счел бы Чакко сдержанным человеком. Почти робким.

Безошибочный инстинкт уличного агитатора подсказывал товарищу Пиллею, что стесненные обстоятельства (маленький жаркий дом, всхрапывающая мать, его очевидная близость к трудящимся массам) дают ему в руки козырь, который в нынешние революционные времена будет посильней, чем любое оксфордское образование.