Состоятельная женщина. Книга 2 - Брэдфорд Барбара Тейлор - Страница 117

„Признание века”, – с горечью подумала про себя Эдвина и медленно выговорила:

– Эдвин Фарли был блестящим адвокатом, известным по всей стране, но, может быть, самое главное, что он был настоящим джентльменом. У него было хорошее происхождение и воспитание. Мне вовсе не стыдно иметь такого отца. Если хочешь, можешь сказать обо всем Джиму. Более того, я даже хочу, чтобы ты все ему рассказала.

– Благодарю тебя, Эдвина.

Эдвина встала.

– Как было бы хорошо, если бы ты была откровенна со мной много лет назад. Наши отношения сложились бы совсем по-другому.

„Сильно сомневаюсь в этом”, – подумала Эмма, но вслух произнесла:

– Может быть.

Не произнеся ни слова больше, Эдвина направилась к дверям, а Эмма была уверена, что в глазах ее старшей дочери стоит довольное выражение. „Сколько в Эдвине смешного снобизма, – сказала про себя Эмма, – незаконность ее рождения давно не волнует ее, а теперь она знает, что ее отец – дворянин”.

Эмма окликнула дочь.

– Пожалуйста, попроси Джима подняться ко мне.

Эдвина обернулась.

– Хорошо, мама.

Она, поколебавшись немного, спросила:

– Ты сказала, что Фарли принесли тебе много горя, но ты, ты все-таки назвала меня в честь моего отца…

– Боюсь, что твое имя невольно сорвалось у меня с языка тогда, – грустно сказала Эмма, – но это – совсем другая история…

Несколько минут спустя в гостиную вошел Джим Фарли, и Эмма, любезно улыбаясь, поднялась ему навстречу. Тридцатилетний Джим был высок, выше шести футов ростом, и хорошо сложен, с широкими плечами, тонкой талией и длинными ногами. У него было привлекательное лицо с чувственным ртом, довольно заметно контрастирующим с аскетическими чертами и серо-голубыми, полными жизни глазами. Его светло-каштановые волосы с отдельными более светлыми прядями были аккуратно причесаны на хорошей формы голове и подстрижены немного длиннее, чем диктовала мода. Его внешность была безупречной. Он всегда был безукоризненно одет и имел вид настоящего английского джентльмена с головы до кончиков своих ботинок ручной работы. Одет он был в превосходно сшитый по последней моде вечерний костюм в стиле Эдуарда, выходная рубашка была отделана на груди кружевами и украшена сапфировыми запонками.

Казалось, что Джим шагнул, приветливо улыбаясь, в ее гостиную прямо из далекого прошлого. Эмма сразу мысленно перенеслась в 1904 год на изысканный обед, который давала Оливия Уэйнрайт в Фарли-Холл. „Мне всегда казалось, что Джим похож на Эдвина”, – подумала Эмма. Он замер на месте, и Эмме показалось, что это Адам Фарли стоит перед нею. Джеймс Адам Фарли, последний в роде Фарли, был точной копией своего прадеда.

Эмма на секунду ощутила нервную дрожь, но она решительно отмела в сторону нахлынувшие на нее воспоминания и приветливо произнесла:

– Добрый вечер, Джим.

Она встала и протянула ему руку.

– Добро пожаловать в мой дом, добро пожаловать в мою семью.

Джим тепло улыбнулся в ответ. Он глубоко уважал и даже почти боготворил эту пожилую женщину с царственной осанкой, пожимавшую сейчас ему руку, и его преклонение перед ней ясно отразилось у него на лице.

– Добрый вечер, миссис Харт. Благодарю вас, для меня большая честь стать членом вашей семьи и быть в вашем доме.

Он задержал ее пальцы в своей руке и заглянул ей в глаза.

– Я всем сердцем люблю Полу и постараюсь быть ей хорошим мужем.

– Я в этом уверена, Джим, – ответила Эмма, высвобождая свою руку. – Разрешите предложить вам что-нибудь выпить, – спросила она, направляясь к георгианскому столику.

Останавливая ее, Джим сказал:

– Благодарю вас, я выпью бокал вина, но я налью сам. Прошу вас, не беспокойтесь.

Эмма наблюдала за тем, как с легкой грацией и непринужденностью, порожденными благородным происхождением и воспитанием, он движется по комнате. Она смотрела на него другими глазами и недоумевала, как она могла раньше не заметить его поразительного сходства с Адамом. „Наверно, их сходство особенно подчеркивает его вечерний костюм в эдуардинском стиле”, – решила она, переполненная воспоминаниями о прошлом.

Джим возвратился с бокалом в руке.

– Ваше здоровье, – сказал он, становясь у камина и опираясь на каминную полку.

Эмма подняла свой бокал.

– Ваше здоровье, Джим. Насколько я поняла из того, что сказала Пола, вы хотите переговорить со мной.

– Да, именно так, миссис Харт. Но сначала я должен кое-что передать вам.

С этими словами Джим опустил руку в карман и достал маленькую серебристую коробочку, которую он вручил Эмме.

Эмма взглянула на Джима.

– Что это?

– Откройте ее, – ответил Джим.

Эмма с растущим любопытством быстро открыла коробку. Внутри лежало что-то, завернутое в пожелтевший от времени шелковый носовой платок с ясно различимыми инициалами „Э. Ф. ”. Дрогнувшими пальцами Эмма развернула его, и, затаив дыхание, уставилась на камень, лежавший на старинном шелке. Это был тот самый плоский голыш с написанным на нем миниатюрным женским портретом, который они с Эдвином подобрали в пещере на Вершине Мира. Портрет удивительно хорошо сохранился, его краски почти не потускнели за эти долгие годы. Она взяла камень и принялась рассматривать его, а потом вопросительно взглянула на Джима.

– Мой дед отдал его мне в день своей смерти, – сказал Джим, следя за выражением ее лица. – Он велел мне отдать его вам. Он хотел, чтобы он остался у вас.

– Почему? – осипшим от волнения голосом спросила Эмма. Так, значит, Эдвин Фарли не забыл ее! Он вспоминал о ней на своем смертном одре!

– Я сию же минуту расскажу вам об этом, миссис Харт. Но вначале мне хотелось бы кое-что пояснить. Мой дед знал о наших отношениях с Полой. Видите ли, я отвез ее познакомиться с ним в Харроугейт, когда мы начали встречаться. В тот раз я не мог понять, почему, когда она вошла в дом, он смотрел на нее так, будто перед ним возник призрак. Так или иначе, он в скором времени полюбил ее и с энтузиазмом одобрил наши отношения. Казалось, это придало ему новые силы. Его сокровенным желанием стало, чтобы мы поженились.

Джим помолчал, зажег сигарету, затянулся и продолжил свой рассказ.

– Потом Пола внезапно порвала со мной, объяснив это тем, что вы никогда не допустите никого из Фарли в свою семью, что вы испытываете к нашему роду необъяснимую ненависть. Она сказала мне, что никогда не сможет причинить вам боль, поскольку в вашей жизни и так уже было достаточно горя и несчастий. Я уговаривал ее, умолял поговорить с вами самой или позволить переговорить с вами мне. Она с такой яростью отвергла мое предложение, что я решил оставить ее в покое, надеясь, что она изменит свое решение. Но, как вы знаете, этого не случилось.

Эмма кивнула.

– И вы рассказали обо всем своему деду?

– Да, я умолял пролить свет на все это много-много раз. Он решительно отказался. Я знал, что вы отобрали у него контроль над его газетой в 1950 году, и спросил его, не проистекает ли ваша ненависть из делового конфликта. Он снова отказался ответить или обсуждать вас со мной.

– Когда Пола оставила меня, он сразу стал резко сдавать. Он вырастил меня, как вы знаете, и мы были очень близки, но даже передо мной он не раскрывался полностью. В последние недели перед смертью он ужасно ослаб, и вот однажды в конце декабря он вызвал меня. Думаю, он сознавал, что умирает…

– И он отдал вам этот камень, чтобы вы передали его мне, – перебила его Эмма. – И еще он рассказал вам всю историю, не так ли? Он рассказал вам обо мне и о том, что произошло между нами в юности, – закончила она грустным голосом.

– Да, он мне все рассказал. Еще он сказал, что надеется на то, что вы смилостивитесь и благословите нас, но если этого не произойдет, он велел мне все равно пойти к вам с этим камнем. Он сказал, что вам обязательно надо знать, что это портрет вашей матери, а вовсе не Оливии Уэйнрайт, как он думал раньше, когда нашел его.

Джим замолчал и, внимательно глядя на Эмму, попытался угадать, что она чувствует, но ее лицо осталось непроницаемым, как маска. На самом деле Эмму не очень удивило его сообщение.