Зеленые тени, Белый Кит - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 23

Что-то было не так. Может, замок осел фута на два? А может, это земля осела вокруг замка и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру? Может, от землетрясения стекла перекосились в рамах и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?

Входная дверь была распахнута настежь. Меня коснулось дыхание дома.

Коснулось едва-едва. Вот так же бывает, проснешься среди ночи и слышишь теплое дыхание жены и вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не ее дыхание, не ее запах! Хочешь растолкать ее, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь, не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.

Я зашагал по лужайке, и в окнах замка мгновенно ожила тысяча моих отражений, шагающих, чтобы остановиться над головой Норы.

Я и тысяча моих подобий тихо уселись на траву.

Нора, милая Нора, думал я, мы вместе, мы снова вместе.

Тот первый приезд в Гринвуд…

А потом мы виделись изредка, мимоходом, подобно тому как мелькают в сутолоке толпы знакомые лица, как влюбленные, разделенные проходом в электричке, как случайные попутчики в поезде, который свистит, возвещая о скором приближении станции. Мы держались за руки или позволяли своим телам вжиматься друг в друга до боли под натиском толпы, которая вываливается на остановке из битком набитого вагона. А потом, вынужденно, никаких прикосновений, ни единого словечка, ничего — и так годами.

Или же, бывало, каждый год мы разбредались каждый в свою сторону, как в полуденный зной. Нам и в голову не приходило, что мы можем вернуться, что взаимное притяжение еще приведет нас друг к другу, еще столкнет нас. Уходило еще одно лето, закатывалось солнце, и Нора возвращалась, волоча за собой пустое ведерко для песочка, возвращался и я с побитыми коленками. Пляжи опустели, окончен странный сезон. Остались мы одни, чтобы сказать: «Привет, Нора». — «Привет, Вильям». А ветер тем временем крепчает, море мрачнеет, словно из пучины поднялось огромное стадо осьминогов и замутило воды своими чернилами.

Я часто спрашивал себя, придет ли когда-нибудь день, когда круг наших скитаний замкнется и мы останемся вместе. И вот однажды, лет двенадцать назад, такой момент наступил. От нашего теплого, ровного дыхания наша любовь обрела равновесие, подобно перышку на кончике пальца.

Но это случилось, потому что мы встретились с Норой в Венеции, — она была оторвана от дома, вдалеке от Гринвуда, где могла бы вполне принадлежать кому-нибудь другому, может и мне.

Но нас почему-то волновали одни только разговоры о постоянстве. На следующий день, облизывая губы, ноющие от взаимных обвинений, мы так и не нашли в себе силы сказать друг другу «отныне и навсегда», хоть квартира, хоть дом, только не Гринвуд, ради всего святого, только не Гринвуд, «останься!». Может, полуденное солнце слишком безжалостно высвечивает наши изъяны? Скорее всего гадким детям опять стало скучно. А может, нас испугала тюрьма на двоих! Как бы там ни было, но наше перышко, которое ненадолго обрело равновесие на волнах нашего дыхания, благоухающего шампанским, улетело. Неизвестно, кто из нас первым задержал дыхание. Под предлогом срочной телеграммы Нора сбежала в Гринвуд.

Писем скверные детки не писали. Я понятия не имел, сколько песочных замков она разметала, а она не знала, сколько пижам вылиняло на мне от пота страсти. Я просто женился. И, как ни странно, был счастлив!..

И вот опять мы пришли из разных сторон и встретились в этот необыкновенный вечер у знакомого озера. Мы окликаем друг друга молча, мы бежим навстречу друг другу, не двигаясь с места, будто и не было стольких лет разлуки.

— Нора.

Я взял ее за руку. Рука холодная.

— Что случилось? Случилось?! — Она рассмеялась. Умолкла и отвернулась. И вдруг рассмеялась опять.

Смех был мучительно тяжелый, чреватый слезами.

— Мой милый, дорогой Вилли, думай что угодно, что мы тут взбесились, сошли с ума, свихнулись… Что случилось, говоришь, случилось, Вилли?!

Она погрузилась в пугающее молчание.

— Где прислуга, где гости?..

— Вечеринка кончилась, — сказала она, — вчера вечером.

— Быть этого не может! Когда это бывало, чтобы пирушка у тебя закатывалась всего на один вечерок в пятницу! В воскресенье по утрам на лужайке всегда валяется уйма всякого сброда в простынях. Так?..

— Ты хочешь спросить, зачем же я тебя позвала сегодня. Да, Вилли?

Нора все так же, не отрываясь, смотрела на замок.

— Чтобы передать тебе Гринвуд, Вилл. В дар. Если, конечно, замок примет тебя, если ты сумеешь его заставить…

— Не нужно мне никакого замка! — взорвался я.

— Э-э, дело не в том, нужен ли замок тебе, а в том, нужен ли ты замку. Он всех нас вышвырнул вон.

— Вчера вечером?..

— Вчера вечером последний большой прием в Гринвуде окончился провалом. Мэг прилетела из Парижа. Ага прислал роскошную девочку из Ниццы, Роджер, Перси, Ивлин, Джон — все были здесь. Тот тореадор, который чуть не прикончил того драматурга из-за балерины, тоже был здесь. И тот ирландец, тоже драматург, который вечно падает со сцены спьяну, и он был. Вчера вечером, между пятью и семью, в эту дверь вошли девяносто семь гостей. К полуночи не осталось ни души.

Я прошелся по лужайке, на траве отпечатались следы колес четырех десятков машин, еще свежие.

— Он расстроил нам всю вечеринку, — донесся слабый голос Норы.

Я обернулся в удивлении:

— Кто «он»? Замок?

— О, играла замечательная музыка, но на верхних этажах было слышно какое-то уханье. Мы смеялись, а верхние залы отвечали нам зловещим эхом. Вечеринка скомкалась. Бисквиты становились поперек горла. Скисшее вино лилось по подбородку. Никто не смог сомкнуть глаз и на три минуты. Не верится? Правда, все получили свои пирожные и разъехались, а я спала на лужайке, совсем одна. Знаешь почему? Пойди посмотри, Вилли.

Мы подошли к распахнутой двери Гринвуда.

— На что смотреть?

— А на все. На замок, на его комнаты. Узнай его тайну. Подумай хорошенько, а потом я откроюсь тебе и скажу, почему я не смогу здесь больше жить, почему я должна оставить этот дом и почему ты можешь взять Гринвуд, если захочешь. А теперь заходи. Один.

И я вошел медленно, взвешивая каждый шаг. Я осторожно ступал по золотистому дубовому паркету огромного холла. Полюбовался обюссонскнм гобеленом, что висел на стене. Долго разглядывал древнегреческие беломраморные медальоны, выставленные в хрустальной витрине на зеленом бархате.

— Ничего особенного, — крикнул я Hope, которая осталась снаружи.

Уже вечерело, становилось прохладно.

— Нет. Все особенное, — отозвалась она. — Ступай дальше.

По библиотеке был разлит густой приятный запах кожаных переплетов. Пять тысяч книг отсвечивали потертыми вишневыми, белыми и лимонными корешками. Книги мерцали золотым тиснением, притягивали броскими заголовками. А вот камин, в котором прекрасно разместились два железных поддона для дров и из которого вышла бы прекрасная конура для доброго десятка волкодавов. Над камином изумительный Гейнсборо, «Девы и цветы». Картина согревала своим теплом многие поколения обитателей Гринвуда. Полотно было окном в лето. Хотелось перегнуться через это окно, надышаться ароматами полевых цветов, коснуться персиковых дев, посмотреть на пчел, что усеяли блестками звенящий воздух, послушать, как гудят их пчелиные моторчики.

— Ну как? — донесся голос издалека.

— Нора! — крикнул я. — Иди сюда. Тут совсем не страшно! Еще светло!

— Нет, — послышался грустный голос. — Солнце заходит. Что ты там видишь, Вильям?

— Я опять в холле, у винтовой лестницы. Теперь в гостиной. В воздухе ни пылинки. Открываю дверь в погреб. Море бочек, лес бутылок. А вот кухня… Нора, с ума сойти!

— Я и говорю, — простонал жалобный голос. — Возвращайся в библиотеку. Встань посредине комнаты. Видишь Гейнсборо, которого ты так всегда любил?

— Он тут.

— Нет его там. Видишь серебряный флорентийский ящик для сигар?

— Вижу.

— Ничего ты не видишь. А красно-бурое кресло, в котором ты пил с папой бренди?