Генерал в своём лабиринте - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 30

Дома он увидел графа де Режекура, который явился без предупреждения вместе с женщиной, такой красивой, элегантной и горделивой, какой он не видел за всю свою жизнь. Она была одета в костюм для верховой езды, хотя приехала в шарабане, запряженном ослом. Единственное, что она сказала о себе: ее зовут Камилла, и она с Мартиники. Граф не прибавил к этому ничего, но за время, что они провели втроем, стало слишком ясно, что он от нее без ума.

Присутствие Камиллы словно вернуло генералу молодость, и он распорядился как можно быстрее приготовить праздничный завтрак. Несмотря на то что граф хорошо говорил по-испански, разговор шел на французском, потому что это был язык Камиллы. Когда она сказала, что родилась в Труа-Илет, он оживился, и его поблекшие глаза вдруг засияли.

– А-а, – сказал он. – Там родилась Жозефина. Она засмеялась.

– Помилуйте, ваше превосходительство, никак не ожидала услышать от вас то же самое, что говорят все.

Он дал понять, что задет, и в свое оправдание процитировал лирическое описание асьенды Ла Пажери – отчего дома Марии-Жозефы, будущей императрицы Франции, присутствие которой ощущалось на расстоянии нескольких лиг, через огромные пространства зарослей тростника, птичий гомон и жаркий запах перегара. Она удивилась, что генерал так хорошо знает этот дом.

– На самом деле я никогда там не был, ни в этом месте, ни вообще где-либо на Мартинике, – сказал он.

– Но тогда откуда ваши познания? – спросила она.

– Я узнал об этом давно и запомнил, – ответил генерал, – потому что был уверен: когда-нибудь мне это пригодится, чтобы сделать приятное самой красивой женщине этих островов.

Он говорил и говорил, надтреснутым голосом, но с блестящим красноречием, – этот генерал, одетый в брюки из тисненого хлопка, атласный мундир и яркие туфли. Она обратила внимание на благоухание одеколона, которое наполняло столовую. Он признался, что это его слабость и что враги обвиняли его в растрате на одеколон восьми тысяч песо из общественных фондов. Он был так же худ, как и накануне, однако единственное, в чем проявлялась его болезнь, – он старался не делать лишних движений.

Когда генерал находился среди мужчин, он мог позволить себе говорить, как какой-нибудь самый распоследний скотокрад, но в присутствии хотя бы одной женщины его манеры и язык были безупречны. Он самолично открыл, попробовал на вкус и налил в бокалы бургундское самого лучшего сорта: граф, попробовав, тотчас назвал вино нежным, как прикосновение женской кожи. Им принесли кофе, и тут капитан Итурбиде сказал что-то генералу на ухо. Он выслушал капитана со всей серьезностью, а потом вдруг откинулся на спинку стула, смеясь от всего сердца.

– Вы только послушайте, – сказал он, – на мои похороны прибыла делегация из Картахены.

Он велел им войти. Монтилье и тем, кто с ним пришел, не оставалось ничего другого, как поддержать игру. Адъютанты распорядились позвать волынщиков, которые были здесь накануне; несколько мужчин и женщин в старинных одеждах танцевали в честь приглашенных кумбию. Камиллу поразила прелесть этого народного танца, пришедшего в Америку из Африки, и она захотела разучить его. У генерала была слава превосходного танцора, и кое-кто из присутствующих вспомнил, что в последний свой приезд он танцевал кумбию, как бог. Но когда его пригласила Камилла, он отклонил предложенную честь. «Три года – это большой срок», – сказал он, улыбаясь. Ей показали несколько движений, и она стала танцевать одна. Вдруг, в тот момент, когда музыка на секунду умолкла, послышались восторженные крики, несколько мощных взрывов и ружейные выстрелы. Камилла испугалась.

Граф встревоженно сказал:

– Черт возьми, да это революция!

– Пожалуй, только ее нам и недостает, – сказал, смеясь, генерал. – К сожалению, это всего лишь петушиные бои.

И, почти машинально допив кофе, широким жестом руки пригласил всех на петушиные бои в гальере.

– Идемте с нами, Монтилья, посмотрите, какой из меня покойник, – сказал он.

И вот в два часа он появился в гальере вместе с многочисленной толпой приглашенных, возглавляемой графом де Режекуром. Однако мужчины, собравшиеся там, – а там были только мужчины, – смотрели не на него, а на Камиллу. Никто и подумать не мог, что такая блестящая женщина принадлежит не ему, тем более что он пришел с ней в такое место, куда женщинам доступ запрещен. А когда он попросил ее идти с графом, все убедились окончательно, что это его женщина, поскольку было известно: генерал всегда поручает другим сопровождать своих тайных любовниц – для сокрытия правды.

Второй бой оказался жестоким. Пестрый петух выцарапал шпорами глаза своему противнику. Но ослепленный петух не сдался. Он разъярился до того, что оторвал пестрому петуху голову и склевал ее.

– Никогда не думала, что петушиный бой – кровавое зрелище, – сказала Камилла. – Но я в восторге.

Генерал объяснил, что обычно бывает гораздо больше крови, когда петухов раззадоривают непристойными криками и стреляют в воздух, но в этот раз из-за присутствия женщины, причем такой красивой, болельщики чувствуют себя скованно. Он лукаво взглянул на нее и сказал: «Это ваша вина». Она весело рассмеялась:

– Нет, ваше превосходительство, ваша, вы столько лет правили страной и не позаботились о законе, по которому мужчины должны вести себя одинаково – и при женщинах, и без них.

Он начал терять терпение.

– Умоляю, не называйте меня превосходительством, – сказал он. – С меня достаточно того, что я есть я.

Когда поздно вечером генерал принимал надоевшую целебную ванну, Хосе Паласиос сказал ему: «Это самая красивая женщина, которую я видел рядом с вами». Генерал ответил, не открывая глаз'

– Она отвратительна.

Появление в гальере, согласно общему мнению, было продуманным поступком генерала: развеять различные слухи о том, что он серьезно болен; эти слухи в последние дни были столь упорными, что никто даже не усомнился в его смерти. Этот поступок повлек за собой некоторые последствия, так как почтальоны, которые выехали из Картахены во все концы, понесли весть о его добром здравии, и сторонники генерала устраивали в его честь празднества, однако не столько от радости, сколько для того, чтобы бросить вызов правительству.

Генералу удалось обмануть даже собственный организм, поскольку в последующие дни он сохранял бодрость и даже дважды садился за карточный стол – его адъютанты разгоняли скуку бесконечной игрой в карты. Андрес Ибарра, который был моложе и легкомысленней других и еще не утратил романтического представления о войне, написал в эти дни своей подруге в Кито: «Я предпочел бы умереть в твоих объятиях, чем жить в этом покое без тебя». Они играли дни и ночи, иногда углублялись в решения загадочных карточных комбинаций, иногда спорили до крика, атакуемые москитами, что в пору дождей нападали даже среди бела дня, несмотря на факелы из коровьего помета, поджигаемые ординарцами. Генерал не играл с той самой неудачной ночи в Гуадуасе, потому что неприятный эпизод с Вильсоном оставил у него в душе горький осадок – его никак не удавалось забыть, – однако он слышал, лежа в гамаке, крики офицеров за игрой, их откровенные разговоры, их тоску по войне – тоску, вызванную вынужденным бездельем в дни мира. Однажды ночью он бродил по дому и не устоял перед искушением задержаться в коридоре. Тем, кто увидел его, он сделал знак молчать и, тихо приблизившись к Андресу Ибарре, встал у него за спиной. Он положил ему на плечи руки, похожие на птичьи лапы, и спросил:

– Скажите мне, кузен, вам тоже кажется, что у меня лицо мертвеца?

Ибарра, привыкший к подобным неожиданностям, ответил не оборачиваясь и не глядя на него:

– Мне – нет, мой генерал.

– Вы либо слепы, либо лжете, – сказал он.

– Или сижу к вам спиной, – ответил Ибарра.

Генерал заинтересовался игрой, сел за стол и, в конце концов, стал играть. Все восприняли это как его возвращение к нормальной жизни – и не только в эту ночь, но и в последующие. «Так легче ждать паспорт», – сказал генерал. Однако Хосе Паласиос ему ясно дал понять, что, несмотря на увлечение картами, несмотря на личное внимание, которое он оказывал офицерам, и несмотря на него самого, офицеры сыты по горло этим бездельем и дорогой в никуда.