…и навсегда забыть Эдем - Бушков Александр Александрович - Страница 11

— У меня есть просьба, — сухо сказал я.

— Да?

— Я хочу улететь с последним бортом.

— Пожалуйста, — небрежно обронил Данкевич.

Он сидел выпрямившись, абсолютно симметрично сложив руки на острых коленях, и его замкнуто-бесстрастному лицу позавидовали бы многие окрестные вожди. Но сухарем и бюрократом он не был — я кое-что слышал о нем. Просто миссии такого рода, какая возложена на него, требуют от исполнителей масок, лучшей из которых, безусловно, является манекенность лица и тела. Но ни в коем случае не души. Правда, у меня не было ни малейшего желания проникать в его душу. Мне хотелось одного — чтобы все как можно скорее кончилось.

— Как же Ванда? — спросил я.

— Никаких сложностей, — ответил он. — Ее приятель улетает с нами.

— Что касается меня, то я с вами не улетаю, — в дверях стоял Эрик Густавсон, вошедший без приглашения и без стука. — Ясно? Я с вами не лечу. И если кто-то попытается мне помешать, если кто-то…

— Не заводите себя, — ровным голосом произнес Данкевич. — Вы должны осознать — мы уходим навсегда, и в ближайшие сто лет здесь не будет даже орбитальных наблюдателей. Так что Земля будет потеряна для вас навсегда.

— Что предпочтительнее — еще один средний инженер, который никогда не выдумает пороха там, на Земле, или охотник не из последних — здесь?

— Вот и решайте.

— Вот и решил, — Эрик круто развернулся и толкнул ногой дверь.

— Странно, что вы заставили его снять одежду, — не без сарказма заметил я. — Станцию мы уничтожаем подчистую, вот штаны экс-землянина Густавсона проглядели.

— К тому времен, когда у них появится археология, от штанов экс-землянина Густавсона не останется и клочка. А всевозможные пуговицы или бусы, оставленные здесь, в худшем случае заставят здешних историков — да и то не всех, самых молодых и дерзких — выдвигать шальные гипотезы и писать статьи, которые не примет ни один серьезный журнал. В конце концов, и на Земле попадались странные находки, но никто их не признавал, и погоды они не…

Он вдруг замолчал, но у него хватило силы воли не отвести от меня взгляда.

— Вот именно, — сказал я тихо, очень тихо. — В конце концов на Земле тоже встречались странные предметы. И не менее странные легенды… Здесь, — я мотнул головой в сторону окна, — еще нет письменности. И живописи из-за отсутствия подходящих для росписи пещер нет. Поэтому рассказы о нас за тысячи лет так исказятся, трансформируются и приукрасятся, что станут напоминать то ли обычные сказки, то ли некоторые земные легенды… Данкевич, вот что мне чертовски хотелось бы знать: а не пришлось ли кому-то лет этак с тридцать тысяч назад в панике бежать с Земли, как сегодня с Чары бежим мы? Может быть, не Адама и Еву изгоняли из Эдема, а из Эдема бежал сам Господь Бог? Тот, что фигурирует под именем Господа Бога? Если Адам был создан по образу и подобию Божьему, то Бог наверняка был молодым… Все ли сюжеты Библии мы расшифровали, и все ли расшифровали правильно?

— Вы никогда не пробовали писать?

— Увы, нет, — сказал я. — Иначе я написал бы большую книгу о людях, которые наивно полагали, что собеседник, похожий на тебя, как две капли воды, во сто раз ближе и понятнее, безопаснее и желаннее, нежели какой-нибудь сиреневый спрут в мантии доктора гонорис кауза. О людях, которые нашли то, что искали, и бежали от того, что нашли… Я все понимаю, но почему мы ничего не можем сделать?

— Потому что на этот раз от нас не требуется гасить звезды, сносить горные хребты и осушать моря, — сказал Данкевич. — От нас требуется гораздо более сложное — совместить несовместимое… Аллертон прав — мы проиграли еще и потому, что пришли ни раньше, ни позже, а в самый удачный неудачный момент. Пришли во время, когда нет антропоморфных богов, так что никто богами нас не считает и не собирается поклоняться нашим вертолетам. Увести за собой чарианцев — лишь увеличить население Земли на несколько сот тысяч человек. Мы решили, что это — встреча в пространстве, а это — встреча во времени, Ребров. Стоит посмотреть на события как на встречу во времени — и все встает на свои места, наше отступление не выглядит отступлением, наше бегство перестает казаться бегством, все недоразумения, эксцессы, вспышки забытых противоречий и тени минувших конфликтов умирают, едва рычаг машины времени переведен на возвращение машины в родную эпоху… У нас с чарианцами нет, не может быть разногласии религиозного, политического, экономического, литературного характера. Ни точек соприкосновения — по причине отсутствия у них политики, религии, экономики, литературы в нашем понимании. Остаются одни-единственные проблемы — личного характера, если можно так выразиться. Это-то и создает трудности. Мы можем и не бежать, но для этого от нас требуется понять, что же такое Человек, почему он любит, почему ненавидит. Требуется понять и познать самих себя — а этого мы не в состоянии сделать даже сегодня. Вот главная причина бегства — да, бегства…

Мы замолчали. Я смотрел в окно — станции больше не существовало, долина была усеяна кучами невесомого серого пепла, который очень скоро размоют дожди и разнесет ветер. Уцелел только мой коттедж, но и к нему, я видел, направляются двое, волоча за собой блестящий кольчатый шланг. Только пепел. И несколько оставшихся в селении безделушек — они не станут фетишами, священными реликвиями, и оттого затеряются в веках. Эрик рано или поздно умрет. Останутся разве что легенды о странном племени, жившем некогда по соседству — в горниле тысячелетий — и они переплавятся в нечто неузнаваемое, удивившее бы нас самих эхо миража. Или исчезнут вовсе, как этот серый пепел — разве до нас дошли хотя бы жалкие обрывки фольклора кроманьонцев, их сказок и песен, разве мы знаем их имена, названия, которые они когда-то давали рекам и горам, Луне и звездам?

— Итак, — сказал Данкевич, — мы поворачиваем рычаг, и машина времени возвращается в родной век. И ничего не изменят прилипшие к башмакам путешественников цветы и мертвые бабочки, равно как и забытые в прошлом безделушки…