Рассказ о любви - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 2

А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен – ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды – мисс Энн Тейлор.

– А вот и я, – со смехом сказала она.

– Представьте, я не удивлен, – сказал он.

– Покажи мне раков и бабочек, – попросила она.

Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.

– Ух и здорово! – сказал он. – Сроду не было так здорово!

– Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, – сказала она.

– С каким-то мальчишкой, – подхватил он.

– А все равно хорошо.

– Я рад.

Больше они почти не разговаривали.

– Это все не полагается, – сказал он позднее. – А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?

– Боюсь, что так.

– Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.

– Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, – сказала она.

И день этот кончился.

Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, – две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.

Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.

– Боб, – сказала она.

Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.

– Подойди, пожалуйста, – попросила она.

Он медленно положил губку.

– Хорошо.

– Сядь, Боб.

– Хорошо, мэм.

Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.

– Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?

– Да.

– Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?

Он ответил не сразу:

– О нас.

– Сколько тебе лет, Боб?

– Четырнадцатый год.

– Пока еще тринадцать.

Он поморщился.

– Да, мэм.

– А сколько мне, знаешь?

– Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.

– Двадцать четыре.

– Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, – сказал он.

– Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.

– Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.

– И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.

– Да, ведь правда?

– Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?

– Да, наверно.

– Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. – При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: – И позволь мне сказать за тебя – тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.

– Ох нет, гораздо больше, – сказал он.

– Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.

– Все ясно, – сказал он. – Просто будь я на десять лет старше и сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, – сказал он, – но ведь это же глупо – судить человека по росту.

– Но все люди считают, что это разумно.

– А я – не все, – возразил он.

– Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, – сказала она. – Ведь ты чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь, что тебе стыдиться нечего. Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.

– Да, вы тоже, – подтвердил он.

– Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы, что сумеют точно определять душевный возраст человека и смогут сказать: «Это уже мужчина, хотя его телу всего тринадцать лет», – по какому-то чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не считаться с возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.

– Мне это не нравится, – сказал он.

– Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы тебе стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы мы оба стали несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для нас с тобой ничего не придумаешь… необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.

– Да, мэм.

– Но мы по крайней мере все понимаем друг про друга и понимаем, что правы, и честны, и вели себя достойно, и в том, что мы понимаем друг друга, нет ничего дурного, и ни о чем дурном мы и не помышляли, ведь ничего такого мы себе просто не представляем, правда?

– Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.

– Теперь нам надо решить, как быть дальше, – сказала она. – Пока об этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и другие. Я могу перевестись в другую школу…

– Нет!

– Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?

– Это не нужно, – сказал он.

– Почему?

– Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на следующей неделе.

– Не из-за всего этого, нет?

– Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там место. До Мэдисона всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я смогу вас видеть, правда?

– По-твоему, это разумно?

– Нет, наверно, нет.

Они еще посидели в тишине.

– Когда же это случилось? – беспомощно спросил Боб.

– Не знаю, – ответила она. – Этого никто никогда не знает. Уже сколько тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.

– Пожалуй, я пойду домой, – сказал он.

– Ты на меня не сердишься, нет?

– Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.

– И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею. Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и мне тоже. Но потом непременно придет какая-то радость. Веришь?

– Хорошо бы.

– Поверь, это правда.

– Вот если бы… – сказал он.

– Если бы что?

– Если бы вы меня подождали, – выпалил он.