Катакомбы - Катаев Валентин Петрович - Страница 30

— На Беляевку или на Овидиополь?

— На Овидиополь.

— Как вы переправлялись? На пароме?

— Зачем на пароме? Там они навели превосходный понтонный мост. Мужиков, которые везут продукты на одесский рынок, они пропускают вместе с войсками через понтонный мост.

— Это замечательно! Это просто замечательно! — забормотал Дружинин, потирая руки. — Два очень ценных факта. Во-первых, по-видимому, крестьяне неохотно везут продукты на рынок, а во-вторых, новый понтонный мост между Аккерманом и Овидиополем.

Дружинин достал трехверстку, засунутую под автомобильное сиденье, и углубился в ее изучение. Изучая карту, складывая и раскладывая, он машинально упирался карандашом в переносицу. Карандаш был химический, и скоро на переносице Дружинина образовался лиловый след. Иногда Дружинин сверялся с записями в блокноте. Иногда он подымал глаза вверх, как бы что-то припоминая, и беззвучно шевелил обветренными губами.

Он работал. Но смысла и значения этой работы Петр Васильевич никак не мог понять.

— Миша, — сказал Дружинин, не отрываясь от блокнота, — нам еще не время выходить в эфир? На моих девятнадцать пятьдесят три.

— Не, — сказал Миша, зевая. — Ваши на три минуты вперед. У меня ровно девятнадцать пятьдесят. По институту имени Штернберга. Точно.

— Ты все-таки пошарь. Может быть, что-нибудь новенькое.

— Вряд ли. Я сегодня, пока вы производили эту операцию, всю Европу обшарил. Только и слышно по всем станциям: «Москау, Москау…» Все время марши передают. Одна голая пропаганда.

— Ты все-таки пошарь.

— Пошарю.

Миша покорно открыл фибровый чемоданчик, вынул из него передаточный ключ, надел наушники и стал крутить ручку настройки. В этом потертом, стареньком фибровом чемоданчике помещалась рация.

— Сильные разряды, — сказал Миша после некоторого молчания. — Видать, меняется погода. Мороз идет… Турки из Анкары дают джазовую музыку. Больше им нечего делать!.. А это, кажись, Каир. Кто-то шпарит по-египетски. Не поймешь что… Теперь — итальянцы. Опять марш. Дались им эти марши! Делать нечего.

— Ты лучше Берлин найди, — пробормотал Дружинин.

Миша покрутил винтики.

— Опять Гитлер треплется, — сказал он через некоторое время, сморщившись, как от зубной боли. — Третий раз за последнюю неделю. Как собака лает: гав, гав, гав… «Москау, Москау…»

— Пусть он идет к черту, надоело! — махнул карандашом Дружинин.

— Сейчас Бухарест поищу… Вот он, Бухарест!

— А ну-ка, давай, что там сообщает Антонеску.

— Тише! — сказал Миша, поднимая руку. — На русском языке.

— Что? — спросил Дружинин.

— Рвут и мечут.

— Ага, дошло! Подробности сообщают?

— Не сообщают.

— Ничего, мы этих фашистских мерзавцев доведем до кровавого пота! сказал Дружинин сквозь зубы и хрустнул переплетенными пальцами. — Будут они знать, как топтать нашу землю!

Он просто и ясно посмотрел на Петра Васильевича своими синими серьезными глазами, но Петру Васильевичу показалось, что его взгляд устремлен куда-то очень далеко вперед и что он видит там что-то очень грозное и вместе с тем очень торжественное.

— Миша, мы не опаздываем? — вдруг сказал Дружинин озабоченно.

— Еще две минуты.

— Пора! Выходи в эфир.

Миша быстро надел наушники и, низко наклонившись к фибровому чемоданчику, застучал ключом, дробно выбивая точки и тире азбуки Морзе.

— Сейчас поработаем, — сказал Дружинин, блестя глазами.

Он взял блокнот, карту и подсел к Мише. Теперь они оба сидели по-турецки, наклонившись над фибровым чемоданчиком. Миша продолжал стучать ключом, а Дружинин нетерпеливо посматривал то на карту и блокнот, то на Мишино лицо.

Если человеческое лицо может быть полным воплощением любви, ненависти, гордости, отчаяния, презрения, равнодушия, то лицо Миши было полным, совершенным воплощением слухового внимания. Казалось, ни один самый ничтожный, самый микроскопический звук из тысячи звуков, которые носились в эту минуту и с разной силой звучали в эфире, не мог миновать его уха.

Дружинин всматривался в его лицо и боялся вздохнуть, чтобы не нарушить тишины. «Ну что?» — казалось, говорили его глаза. И вдруг лицо Миши ожило, порозовело.

— Есть! — сказал он. — Слушают.

Он быстро поставил рычажок на «передачу» и стал выстукивать свои точки и тире, изредка заглядывая в шифровку, написанную Дружининым, а Дружинин, как бы проверяя, повторял за ним вполголоса:

— «Одесса. Двадцать часов по московскому времени. Докладывает Дружинин. Город продолжает въезжать немецкая румынская администрация точка Вчера приехал известный Пынтя будет жить особняке Пироговская угол Пролетарского бульвара точка Аресты населения продолжаются началось массовое истребление евреев точка Отмечаются случаи столкновения между румынскими немецкими солдатами точка Цены рынке высокие крестьяне неохотно везут город продукты точка Районе арок парка Шевченко установлена четырехорудийная стосорокапятимиллиметровая батарея берегового назначения точка Вашей карте лист девятнадцать квадрат семь четырнадцать точка Между Аккерманом и Овидиополем имеется новый понтонный мост постоянное движение воинских частей обозов важная коммуникация Бессарабией точка».

Сержант Веселовский с вдохновенным лицом, изредка бросая взгляд на шифровку, прислоненную к откинутой крышке фибрового чемоданчика, стучал подушечкой большого пальца по ключу, и точки и тире азбуки Морзе со щегольской точностью и дробной быстротой так и сыпались из-под его напряженной руки.

«Сегодня шестнадцать ноль-ноль выполняя вашу директиву взорвал дом НКВД момент въезда гестапо сигуранцы посетил место происшествия лично убедился результатах городе наблюдается растерянность бухарестское радио рвет мечет точка Нахожусь там же завтра выйду эфир обычно двадцать московскому времени той же волне пока все спокойной ночи точка».

Дождавшись, когда Миша выстукает последние точки и тире, Дружинин собрал листки шифровки, скрутил их и тщательно сжег на свечке.

Тем временем сержант Веселовский перешел на прием, и теперь, одной рукой прижимая наушники к голове, он другой рукой быстро записывал на бумажку ряды пятизначных цифр.

Наконец он с видимым удовольствием закрыл чемоданчик и подал Дружинину листок шифровки. Дружинин сел ее расшифровывать, каждую минуту сверяясь с таблицей, и наконец прочел:

— «Спасибо. Слышимость прекрасная. Поздравляем успешным выполнением задания. Можем вас обрадовать: по нашим сведениям, вы уничтожили сто сорок семь человек врагов из числа высших чинов гестапо и сигуранцы, не считая раненых. Ждите ближайшие часы усиления полицейского нажима и ответных действий вражеской контрразведки. Будьте осторожны. Чаще меняйте местопребывание. Ставим на вид отсутствие сведений о состоянии вашей агентурной сети. Поднимайте дух населения города. В основном вашей работой удовлетворены. Привет. Спокойной ночи». Поздравляю вас, — не меняя тона, сказал Дружинин, протягивая Петру Васильевичу руку.

— С чем?

— С тем, что нашей работой в основном удовлетворены.

Петр Васильевич засмеялся:

— Ну, уж к себе это я никак не отношу.

— Нет, отчего же! — с живостью воскликнул Дружинин. — Не скажите. Ваша дальнобойная батарея берегового действия и понтонный мост Аккерман Овидиополь — это вещь!

— Вы преувеличиваете, — пробормотал Петр Васильевич, крайне польщенный.

Но Дружинин упрямо настаивал на своем:

— Вот увидите, во что превратят в самое ближайшее время наши соколы вашу батарею и ваш понтонный мост. — И он крепко стиснул руку Петра Васильевича. — Ну, а теперь рекомендую вам поспать, — сказал Дружинин.

— Как говорят в армии, «припухнуть».

— Вот именно. Советую вам припухнуть. У нас обыкновенно один спит, другой дежурит. Сегодня могут двое спать, один будет дежурить. Ложитесь. Когда будет ваша очередь, вас разбудят.

Петр Васильевич укрылся шинелью, которую ему подал Веселовский, и заснул.

Засыпая, он — впервые за столько дней! — вдруг вспомнил о своей семье, о детях, о жене. Правда, он думал о них всегда. Они незаметно присутствовали, как-то примешивались ко всем его мыслям. Они нежно, прозрачно окрашивали все его чувства. Но это было так неопределенно, так общо! Теперь же он стал думать о них по-деловому. Где они сейчас? В Москве или эвакуировались? Как доехал Петя? Не разрушена ли их квартира? Он писал им несколько раз, но от них не получил ни одного письма… Но, очевидно, он очень устал за этот день. Его душа уже больше не была в состоянии принимать новые тревоги. Он думал о своей жене, о девочках, о Пете, о квартире без малейшей тревоги. Какая-то глубокая уверенность, что с ними все обстоит вполне благополучно, овладела его душой. Иначе он не мог бы заснуть… Его охватил спокойный, целебный сон.