Он и его слуга - Кутзее Джон Максвелл - Страница 3

Бедный Пол, глядящий сквозь узкое окошко поверх корабельных мачт, мимо корабельных мачт, туда, за громаду Атлантики. Что это за остров, спрашивает Бедный Пол, куда меня забросило судьбой, такой холодный и такой безотрадный? Где был ты, Создатель, в час моей великой нужды?

Пьяный человек поздней ночью в Крипплгейте (очередной отчет его слуги) падает в дверях и засыпает. Телега с мертвецами едет своим маршрутом (мы все еще в зачумленном городе), и соседи, думая, что человек мертв, кладут его на телегу вместе с другими телами. Вскоре телега подъезжает к могильной яме в Маунтмилле, и возница с замотанным, дабы избегнуть чумных миазмов, лицом берет его и швыряет вниз; человек просыпается и в замешательстве начинает расталкивать мертвецов. Где я? - спрашивает он. Тебя чуть не похоронили вместе с мертвецами, отвечает возница. Выходит, я мертвый? - спрашивает человек. Это тоже аллегория его пребывания на острове.

Некоторые лондонцы продолжают делать свою работу, полагая, что невредимы и избегнут печальной участи. Но чума уже тайно поселилась у них в крови: когда зараза добирается до сердца, они падают, словно пораженные молнией, так сообщает его слуга. И это аллегория самой жизни, всей жизни. Вовремя приготовиться. Мы должны вовремя приготовиться к смерти, иначе она сразит нас в одночасье. Так он, Робин, понял это однажды, на острове, когда наткнулся на человеческий след на песке. Это был след, а значит, знак: ноги, человека. Но это был знак и чего-то большего. Ты не один, говорил ему знак; и неважно, как далеко ты уплыл, неважно, куда ты спрятался, тебя все равно отыщут.

В чумной год, пишет его слуга, некоторые, испугавшись, побросали все, свои дома, своих жен и детей, и убежали как можно дальше из Лондона. Когда чума прошла, их бегство повсюду осуждали и называли трусостью. Однако, пишет его слуга, мы забываем, какое мужество требовалось, чтобы заглянуть чуме в лицо. Не простое солдатское мужество, когда с оружием в руках бросаешь вызов врагу. Это было все равно что бросать вызов самой Смерти на бледном коне.

Даже в лучшие моменты попугай на острове, более любимый из двух попугаев, не произносил ни единого слова помимо тех, которым его научил хозяин. Как же случилось, что этот его слуга, сам-то вроде попугая, да и не так уж любимый, пишет столь же хорошо и даже лучше, чем его хозяин? Ибо в том, что он мастерски владеет пером, этот его слуга, сомневаться не приходится. Все равно что бросить вызов самой Смерти на бледном коне. Его собственные таланты, полученные в счетоводческой конторе, сводились к составлению счетов и бухгалтерских отчетов, а не к сочинению красивых фраз. "Самой Смерти на бледном коне" - подобные слова даже не пришли бы ему в голову. Только когда он целиком подчиняет себя своему слуге, появляются такие слова.

А утки-приманки или утки-манки. Что было известно ему, Робинзону, об утках-приманках? Совсем ничего, пока этот его слуга не начал посылать свои отчеты.

Утки-манки на линкольнширских болотах, огромное орудие казни в Галифаксе - отчеты о большом путешествии его слуги по Британскому острову, которое является символом его собственного путешествия по другому острову в построенной им плоскодонке, путешествия, благодаря которому он узнал, что существует дальняя часть острова, скалистая, темная и неприветливая, которую он потом всегда избегал, хотя если когда-нибудь колонизаторы доберутся туда, они, быть может, исследуют ее и обоснуются там; и это тоже символ, символ темной стороны души и светлой.

Когда первые шайки плагиаторов и подражателей набросились на историю его жизни на острове и закормили публику собственными лживыми россказнями о потерпевшем кораблекрушение герое, они показались ему самой настоящей ордой каннибалов, терзающих его плоть, иначе говоря, его жизнь; о чем он и заявил, не колеблясь. Когда я защищался от каннибалов, пытавшихся забить меня, поджарить и сожрать, писал он, я думал, что защищаюсь только от этого. Я не мог и предположить, писал он, что эти каннибалы были лишь символами более дьявольской прожорливости, которая потом станет пожирать саму истину.

Но теперь, предаваясь дальнейшим размышлениям, он начинает чувствовать у себя в груди шевелящееся чувство родства со своими подражателями. Ибо ему кажется, что на свете не так уж много историй, и если молодым запретить грабить стариков, то им придется всю жизнь просидеть в молчании.

Так, в своем повествовании о приключениях на острове он рассказывает, как однажды ночью в ужасе проснулся, решив, что в постели на нем лежит дьявол в образе громадной собаки. И тогда он вскочил на ноги, схватил кортик и, защищаясь, стал размахивать им направо и налево, а бедный попугай, спавший рядом, встревоженно закричал. Лишь спустя много дней он понял, что на нем не лежали ни собака, ни дьявол, а что его поразил некий временный паралич, и, будучи не в состоянии пошевелить ногой, он решил, что там лежит какое-то существо. Из этого происшествия можно было бы извлечь следующий урок: все недуги, включая паралич, исходят от дьявола и являются самим дьяволом; приход болезни может символизировать приход дьявола или собаки, символизирующей дьявола, и наоборот, этот приход может символизировать болезнь, как в рассказе седельного мастера о чуме; а поэтому никто из пишущих истории об этих двух вещах, дьяволе и чуме, не должен быть с наскоку обвинен в подделке или краже.

Когда несколько лет назад он принял решение предать бумаге историю своей жизни на острове, то обнаружил, что нужные слова никак не идут на ум, перо не летит по странице и даже пальцы одеревенели и плохо слушаются. Но день за днем, шаг за шагом он осваивал сочинительство, и вот уже, когда он приступил к рассказу о приключениях с Пятницей на морозном севере, страницы множились легко и беззаботно.

Та былая легкость сочинительства, увы, оставила его. Когда он усаживается за маленькую конторку у окна, выходящего на бристольскую гавань, его рука кажется такой же неуклюжей, а перо таким же непривычным орудием, как и в самом начале.

А он, тот, другой, его слуга, находит ли он сочинительство делом более легким? Истории, которые он пишет об утках, орудиях смерти и лондонской чуме, льются плавно, но ведь так же лились когда-то и его истории. Может быть, он неверно судит о нем, об этом проворном человечке с быстрой походкой и родинкой на подбородке. Может быть, в это самое мгновение он сидит один в каком-нибудь гостиничном номере огромного королевства, макая перо в чернила раз и другой, полный сомнений, колебаний и противоречивых мыслей.