Кошкина пижама - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 38

Английский завтрак для умов и для сердец,

И мчимся мы сквозь паровозный дым,

Моим внимая снам полночным и дневным.

Вот Шоу с печеньем в банке жестяной:

«Бери, дитя, — кричит. — За мной, за мной!»

Он, словно Божий Глас, с небес возник.

За ним вошли Г. К. и проводник.

Марк Твен и Диккенс по путям бегут:

«Постойте! Дерните стоп-кран!», — орут.

«И так стоим! — Шоу хмыкнул. — По местам!»

Вслед Заповеди Божьей, данной нам,

Помериться умами мы спешим,

Лишь Шоу сидит меж нами, недвижим,

Чуть слышно он начать Игру велит —

Один лишь чих его нас всех расшевелит.

В меха одет, явился Эдгар По,

Холодный вихрь кружит вокруг него.

Его чело — как бледная луна,

Что гаснет ночью, днем встает со сна.

Сражен Чарльз Диккенс, Твен: «О боже мой!»

Г. К. и Шоу? Как смертною тоской

Ослеплены. Лишь я один средь них

Напев Эдгара слышу, прост и тих.

Влетает Уайльд: багряный барабан

Его таит коварство и обман.

Вот входит Мелвилл, Редьярд Киплинг с ним.

Тот белый, словно Кит, другой, как Ким,

В индиго. Вот Лорд Рассел, хитрый гном —

Его цилиндр величиною с дом

Бросает вызов Шоу и Честертону,

А По сердито в глубине вагона

Умы и шляпы на свой лад кроит,

А Киплинг Уэллса за «Страну слепых» честит.

Но, чу! Здесь что ни слово, то алмаз!

Занудство? Нет! От этого Бог спас!

Их Музы точат слог об острый ум,

Пусть Шоу кричит, а гордый Лорд угрюм,

И я, как мышь, в углу сижу молчком

Весь путь, держа язык свой под замком,

Я счастлив затеряться средь богов,

Что ночь пропоют силою умов.

Летят светила — мысли поезда,

Тот — «нова», этот — старая звезда

Галлея, что проносит свет идей

Сквозь тьму и мрак, пред взорами людей.

Я крохи мудрости ловлю и ем их сам.

Икота Шоу? — для меня бальзам!

Чем тише голос По, тем громче — их,

Бледно его чело и нем язык,

Но я смеюсь: пока они шумят,

Ловлю я Эдгара шутливый взгляд,

В нем — Черный Кот под трещиной стекла,

Душа — Колодец, Маятник — глава.

Пока все пьют, в его немых глазах

Ужасных Ашеров я прозреваю крах.

Пусть Шоу и Честертон пикируются зло.

«Амонтильядо? — предлагает По. —

Напялим Бочку на голову, и глухой

Безумцев окружим мы каменной стеной»…

А я смотрю из своего угла,

Как расправляют ангелы крыла,

Заоблачных вершин взметая пар,

Как горные козлы, и сладких чар

Что за музыка! Вслушайтесь в их спор!

Под стук колес гремит их разговор.

От самого вокзала слышен звон

Шестерки славной. Вдаль бежит вагон…

И я купаюсь в струях их бесед,

Вдруг Шоу отрежет: Истины здесь нет!

А Честертон горланит: я да я.

За чаем с пирогом не смолкнет болтовня.

Молчит лишь Эдгар, мнится ли ему,

Что будет мертвым найден он в снегу?

Уайльд на чужбине, беден и проклят,

Умрет, а Мелвилл — дома… критики ж всё спят.

Проклятье на их души! Отчего?

Ужели мудрецы не ведали того,

Что знаем мы? Кит — какова его длина?

По знаменит, но какова ему цена?

Глумишься ты, а Уайльд смеется над тобой…

Что ж критики? — вздыхаю я порой.

Они читают, только мыслят ли?

Я пью вино, иное пьют они

Из одного со мной истока. Что ж, друзья,

Каким секретом мудрости владею я?

От книг, что я читаю, им — тоска:

Зевнут и похоронят на века.

Но что зовет друзей из их гробов?

Ночь, голос, одинокий дом, любовь,

Дом, полный шороха страниц, где я

Выхватываю книги из огня?

Эдгар, живи; и Уайльд, и Дориан,

От сна очнись, чтоб этот мальчуган

Восторг и трепет снова ощутил.

Останься, Герман, Кит, не уходи!

Тебя не стану я ни презирать, ни гнать,

Кита сомнением циничным убивать.

В багаж сдан холст, и призрак Дориан спит,

Уайльд молча пьет свой чай, а Шоу кричит.

Вдруг Уайльд бросает меткое словцо —

Гром смеха, у Оскара светится лицо.

Писатели галдят, на лицах пот,

Их словеса — как пиво, Уайльд же льет

Вино. Прокашлявшись, Эдгар заговорил,

То голос Ашера звучит среди могил,

Стук сердца — как колес тревожный перебор,

Как ворон, дым несется: Nevermore.

Что ж Мелвилл? Где же Кит его? Постой…

«Не Кит — простая килька! Паруса долой!» —

То критиков слова. А Мелвилл, что же он?

В морском прибое слышит похоронный звон.

Полночный поезд изогнулся впереди,

Как белый призрак, паровоз летит:

То флаг надежды на земле и на воде,

То Моби Дик зовет меня к себе.

Мы знаем это, но толпимся у окон:

Где Белый Кит, куда влечет нас он?

Огни Святого Эльма пляшут там, вдали.

Как Бог, бушует море — мы, как корабли,

В нем тонем, в ночь несясь, и старый Моби

Нас тащит за собой, как поезд скорби.

«Все вздор, — отрезал Шоу и сел, всех отрезвив, —

То Бунт Машин!» — сказал, глядя на рельс извив.

Что ж, хорошо — не Зверь! Садимся все за чай,

К столу — печенье, сдоба, сладкий каравай.

За чаем Киплинг вспоминает, как крепка

Была когда-то хватка царственного Каа,

Как мальчик Ким в разведку послан был,

Как грозно Маугли по-волчьи выл.

Поют сердца, летит наш поезд скорый:

Да! Киплинг, он — наш Человек, Который

Хотел Стать Королем! Но, чу! Заря.

Уж некогда заснуть, зеваем зря.

Конец пути! Уж видим мы вокзал,

Тот, где находится всех книг финал.

Писатели встают, и каждый в путь готов,

Шуршат шаги прославленных богов.

От их сияния болят глаза,

Теснится грудь и катится слеза.

Сердечный стук колес все тише, мы пришли:

Вокзал «Когда-то Где-то На Краю Земли».

Как тихо. Раньше жизнь вдыхали в нас слова —

Здесь птичьим гомоном наполнена трава.

Шоу спрыгнул на перрон, и Честертон внизу,

И Киплинг смахивает с моих глаз слезу.

Вот шагом скорбным выступает По,

С ним Мелвилл в белом, и его лицо бело.

Без слов «Прощай» иль «Nevermore» он в ночь,

Пожав мне руку, ускользает прочь.

Лишь Оскар Уайльд еще сидит со мной

И мудрости багаж перебирает свой.

«Это особый миг, — он говорит, — давай

И впрямь простим друг друга. Ну, прощай!»

А Твен меня, как теплый ветерок,

За щеку треплет: «Бог храни тебя, сынок!»

Они уходят по перрону в этот мир,

И Мелвилл ковыляет, одинок и сир.

Но что это? У моря книжный магазин?

Огромный! Я так рад, я не один!

Они не умерли, не потерялись, нет!

Другой мальчишка купит им билет

Однажды, может завтра, на экспресс ночной,

Что увлечет других писателей с собой,

Которым ведома вся радость бытия.

Откуда мне известно? Просто знаю я!

Мои друзья ушли, а я смотрю им вслед,

Гляжу, как тает на морском песке их след,

Вхожу в вагон, меня гнетет тоска:

Подобных им уже не будет никогда!

Но шум прибоя повторяет мне:

Отступит смерть, слова оставив на песке.

И я, отправившись в путь одинокий свой,

Их книги распахну, и вот они со мной!